1
Когда-то и я считал, что нужно разделять личность художника и его искусство. Но пришёл к той очевидности, что искусство выражает человека, который его творит, и неразрывно связано с ним, его индивидуальностью как результатом его опыта и среды. Мудак может создать великое искусство. Но это великое искусство будет также и мудацким, поскольку в нём присутствует его автор. И это нормально. Не нормально, когда мы притворяемся, что это не так.
Нет, фашисты не создают гуманистических произведений, а подлец – искусство без подлеца. “Очищенное” от своего автора искусство является кастратом.
Речь не о том, чтобы осудить подлеца в искусстве. Наоборот – искусство тем и ценно, что может запечатлеть в своём янтаре разнообразие человека: в том числе, “не хорошего”, подлого, всякого. Однако не будем делать вид, что в музыке Вагнера нет фашизма. Безусловно, в ней есть не только фашизм, потому что и Вагнер – не только фашист. Это великая музыка. И фашизм её автора не делает её менее великой. Но отрицать фашиста в ней – значит, вытеснять из этой музыки неотъемлемую часть её личной человеческой правды.
Причина, по которой мы можем наслаждаться искусством, чей автор работал в лагере, где в индустриальных масштабах уничтожали людей, связана с тем, что произведение – это не вещь-в-себе. Сталкиваясь со слушателем, читателем или зрителем, оно выходит за рамки себя, становится чем-то большим; преломляется, перерождается в Другом, предстаёт каждый раз новым произведением.
По этой причине не нужно бороться с “вредными” произведениями, созданными “плохими” людьми. Как и не стоит закрывать глаза на человека. Напротив – в том обстоятельстве, что музыка Вагнера лишается своих фашистских сперм, попадая в уши слушателя, сверкает жизнеутверждающая надежда на гуманистический потенциал воздействия человеком.
2
Личность автора имеет значение для более глубокого понимания его искусства. Разглядывая картины Гитлера, мы не поймём их ужас, не зная имени их автора. Его туда привносит не само это имя и не знание о пирамидах трупов. Ужас есть там изначально – в милых собачках, которые раскрывают саму суть фашизма: воинственную посредственность обывателя. Картины Гитлера могла написать бабушка каждого. Вот в чём их ужас – в свидетельстве, что Гитлер – во всех. Свастика начинается с вас. “С неё. С него. С меня”.
Моя претензия, в данном случае, адресована не фашизму, а его отрицанию; и фашизму отрицания человека в произведении; дегуманизации искусства.
Мир, в котором автор не важен – это мир без Другого; мир, где есть только я, и моё восприятие; где факты и сама реальность не важны. Важно лишь то, что я думаю, что я чувствую, что мне кажется. Это – анти-научный мир тотальной и единственной субъективности.
Я вижу морализм не в том, чтобы сказать “Вагнер – фашист” (само по себе это не содержит утверждения, что быть фашистом – плохо), а как раз в игнорировании фашиста, вытеснении его неудобной фигуры из картины реальности; вытеснении, благодаря которому “никто не знал об Аушвице”, все продолжали ходить в театр.
3
Что касается морально-этической стороны вопроса… разделение художника и произведения даёт возможность подлецам прятаться за холстами, которые, как известно, стерпят всё; реализовывать человечность не в жизни, а в царстве грёз, как это делал “талантливый национал-социалистический публицист” Визенер из фейхтвангеровского “Изгнания” (1939), чей opus magnum позволял ему не только мириться с нацизмом, но и соучаствовать в его преступлениях.
Разделяя человека и искусство, мы ставим искусство над человеком, и превращаем произведение в аргумент, позволяющий закрыть глаза на любой произвол: ну и что, что автор изнасиловал свою модель? Зато какие цвета, какая композиция, какой убедительный блеск в заплаканных глазах…
Да, интерпретируя, зритель создаёт новое произведение. Но содержание этой интерпретации зависит от его осведомлённости. Незнание о насилии в основе произведения его затушевывает, превращает интерпретацию в акт сокрытия; в отрицание причины произведения, и события человека, выраженного искусством.
Если душегуб хочет создавать искусство, идёт на этот акт коммуникации, это следует понимать, как стремление к человеку; желание не просто выговорить себя, но и выговорить из себя. Убирая автора и его насилие из произведения, мы лишаем его смысла, контекста, превращаем в произвольную вещь, затыкаем человека, который к нам обращался.
Не всякое произведение, которое живописует подлость, создано подлецом, но всякий подлец питает подлостью своё искусство. Если, конечно, он честен как художник, выражает себя без купюр, и не пытается осыпать говно блёстками…
Впрочем, и тот, кто осыпает – стремится к человеку; создаёт идеального себя, как маяк, на которой можно плыть, сбрасывая по пути клыки и клоки.
Да, все эти “подлец” и “лжец” являются морально-оценочными упрощениями. Всякий человек не плох, и не хорош, а сложен и неоднозначен как динамический процесс стремления к человеку. Мы все ползем на свет из норы по болотам, но это не значит, что каждый бесформен, лишён структуры личности и паттернов её поведения. Их можно обозначить. Они так или иначе отпечатываются в продуктах нашей жизнедеятельности – в том числе, нашем искусстве.
С чем это нас оставляет? Какова политика этих умозаключений?
4
Демократическое общество – это общество, которое творят все населяющие его люди. Это общество творцов, произведение художников – всех нас, пребывающих в отношениях друг с другом и миром. От того, каков каждый из нас, зависит то, какова наша демократия. Что значит её авторы не важны? Мы не важны?
Являясь творцами мира, мы обязаны взять на себя ответственность за его творение; быть взыскательными не только к миру, но также к себе; и, в то же время, не только к себе, но также и к миру.
Источник нашей требовательности не должен находиться вне нас, поскольку мы не дети, которым нужен воспитатель. Как и само по себе наличие требований не означает, что мы должны быть репрессированы за несоответствие идеалам. Мы знаем, что идеальных людей нет. Но есть люди стремящиеся и смирившиеся.
Чтобы стать хозяевами собственных судеб и реализовать демократию, в которой воплотится разнообразие наших индивидуальностей, нам нужно действовать не по инерции обстоятельств, а по воле. И практиковать волю, высвобождая её из цепких лап условностей и утверждённых властями порядков.
Ответственность не значит обособленность от ближнего, или независимость от материальных обстоятельств, затрудняющих или даже парализующих практику воли. Но точно так же как мы противодействуем релятивизму, которым “пост-идеологические” приспособленцы подменяют диалектику и прикрывают свою беспринципность, точно так же мы избегаем пассивной позиции жертвы обстоятельств, которая плывёт по течению, ведь мир несправедлив.
Именно потому, что он несправедлив, а его обстоятельства нас не устраивают, мы как творцы мира, вооружаем свою волю знанием, и реализуем её в своих действиях, беря на себя ответственность за их результаты; и не рассказывая себе, что человека и результаты его труда надо разделять. Не надо.