Чтобы эффективно продавать нас рекламодателям, социальные сети загоняют нас в легко таргетируемые информационные баблы. Нам показывают только тех, кто нам нравится, и только то, с чем мы согласны. В итоге, большинство живёт в искажённой реальности единомышленников, на фоне общества, которое служит… фоном для наших изолированных рыночных идентичностей и микро-сообществ, организованных вокруг потребительских предпочтений. Это, однако, не означает, что в таком сегментированном мире нет тенденций, которые пронизывают всю его сплошь. Одной из таковых является хроническая “ностальгия” молодёжи.
1
Людям, не покидающим свой бабл, может показаться странным, что рядом есть и другие баблы. Либеральный бумер из Фейсбука не поверит в миллионы западных подростков, которые лайкают в ТикТоке видосы, романтизирующие эстетику совка; собирают чемоданы, изображая переезд в думерский мир “панелек” и цемента; хвастаются жизнью в “бывших республиках” страны, которая исчезла ещё до их рождения. Слушая группу “Молчат дома”, я сам не могу поверить, что это слушают те, кто родился на 15 лет позже меня – за тридевять земель от Перестройки… №1 в американских чартах Spotify за май 2020?! WTF?!!
Сегодня даже у альт-правых есть свой вейпорвейв, который весь залип на 1980-х, и представляет собой “Триумф Воли в стиле Трон”. Тёплый неон и холодные биты в духе Depeche Mode и New Order возвращают на танцпол Гитлера в гавайке. “Наши души обёрнуты в эти звуки”, – объясняет редактор неонацистского сайта The Daily Stormer. В аналогичной эстетике работают и левые художники.
Об этом можно говорить как о сезонной моде, но мода, как и любая другая форма нашей деятельности, выражает состояние человека. Да, её можно задавать, но она не беспочвенна. У неё есть исторический контекст. И социо-культурные причины.
Мода, которая длится 10 лет – это не мода, а положение вещей. Тот факт, что ностальгия пронизывает миллениалов и зэток, левых и правых, американцев и русских, говорит о том, что она в самом духе времени.
Что, впрочем, не отменяет её коммодификации, посредством которой капитализм интегрирует в себя любые формы, смыслы и настроения…
“Ностальгия – это самый популярный маркетинговый инструмент, и, вероятно, самый определяющий продукт нашего времени. Она повсюду.” (Tanner)
2
Ностальгия – это не правильное слово. Чтобы испытывать ностальгию по чему-либо, это что-либо нужно пережить, тогда как большинство залипших на 1980-90-х залипли во времени, в котором они либо были младенцами, либо вообще не были. И испытывают не ностальгию, а анемоию – то есть, тоску по тому, чего не знают.
Почему это важно? Потому, что люди, тоскующие о прошлом, которого у них не было, тоскуют в настоящем, которое у них есть. Следовательно, их тоска – не про вчерашний день, а про сегодня, которое их не устраивает.
Содержание современной тоски варьируется, в зависимости от субкультуры, но смотрит в общую точку 1980/90-х. Для миллениалов и зэток она принципиальна: 30-летний альт-райт фантазирует о триумфальном рейгановском консерватизме, 20-летний либерал – о рыночном изобилии, а 15-летний хипстер – о походах с мамой в супермолл, и даже породил по этому поводу целый жанр – mallwave.
“Mallwave помогает мне сбежать из дерьма повседневности” (Tills)
Пустой супермаркет, в котором нет никого, кроме тебя, глядящего на необитаемое изобилие VHS-глазами под добрую поп-музыку из родительской магнитолы – это обратная утопия. То, что она находится в прошлом объясняет её меланхолию. Это утопия погибшей мечты и потерянного будущего. Комичные элементы прошлого со всей его наивностью и недоразвитостью производят впечатление чего-то лучшего, настоящего. Почему мы это идеализируем?
3
Либеральная демократия была заявлена как конец истории. Воцарившийся в его результате капиталистический реализм утверждает капитализм венцом развития человечества, и исключает будущее без капитализма; представить его сложнее, чем конец света.
Капиталист насмехается над любым возвышенным устремлением. Метамодерн вредит модернизации, оптимизации, рационализации – всему тому, что лишает жизнь вкуса в обмен на рост продуктивности, и приносит её в жертву машине, смысл которой в том, чтобы максимизировать доход от пожирания жизни.
Неолиберализм ограничивает наше воображение утилитарно-вычислительными функциями. Человек, живущий в обществе одиноких конкурентов; креативный, но не мечтающий; он превращается в автомат; в фашиста, в хипстера, в думера…
Квази-научный язык возбуждённого предпринимателя, не так давно освоившего религиозную риторику само-актуализации клерка на аяуаске, в действительности не обещает нам ничего, кроме превращения в кофемолку.
“Медленная отмена будущего” (Fisher) приводит к его отрицанию и исчезновению, к полной атрофии самой способности смотреть вперёд и видеть что-либо, кроме продолжающегося в бесконечность рыночного настоящего.
Будущего нет. Вместо него есть обособленные индивиды, которых ничего не связывает, кроме производства, и обмена символами статуса под надзором корпораций в социальных сетях.
Рост вознаграждения не поспевает за ростом продуктивности, которую из нас выжимает рынок. Эксплуатация, как и неравенство, растёт. Возможностей всё меньше, а потребность давать результат и соответствовать – всё больше.
Все на таблах, запитых рэдбулом. У всех синдром гиперактивности и дефицит внимания. Из каждого – дым. Если будущего нет, а настоящее – говно, ничего, кроме прошлого не остаётся.
4
“Капитуляция в ностальгию и бесконечное перерождение старых стилей” (Zhang) – это ключевая тенденция всей современной культуры с её одержимостью всем вчерашним: от плёнки до виниловых похрустываний, которыми увлечены такие “призракологические” музыканты и лейблы как William Basinski и Ghost Box. Общим местом этого навязчивого отворачивания является пессимизм.
“Если ты движешься в плохом направлении, и каждый день тебе становится хуже, то каждый прошедший день начинает казаться чем-то лучшим. В каком-то смысле, ностальгия нормальна, и каждое поколение её испытывает. Однако временная дистанция ностальгии стремительно сужается. Раньше это было 25 лет, затем 20, затем 15, а сегодня подростки ностальгируют за 2015-м годом…” (Citarella)
Стоит отметить, что ностальгия описывает не реальное прошлое, а его лето, солнце, море. Тоскуя о совке, молодой житель условной Москвы видит в нём Оттепель, переходящую в Перестройку – времена обещаний и надежд. А человек из Лондона скучает по Британии времён вэлфэра, прежде, чем явилась Тэтчер, и заявила, что общества, как и альтернативы капитализму, нет. Ни тот, ни другой не тоскуют о реальности. Скорее из неё.
Ностальгия является настроением прокариата в эпоху позднего капитализма; побегом из настоящего, где нет будущего, в прошлое, где будущее, кажется, было – в мир, который представляется нам, людям выросшим в интернете, более реальным, более человечным, более… социальным. Потребность в обществе, тоска по человеку – вот содержание нашей “ностальгии”.
5
Отворачиваясь от настоящего каждый видит в прошлом что-то своё: ледяные звуки syntwave выражают для левых бруталистическую красоту социализма, а правые видят в нём “самую белую музыку без африканских примесей”. Хипстер же “делает несовершенный мир вокруг терпимым не меняя его, а принимая его недостатки как нечто, над чем можно поиронизировать издалека” (Chandler)
Впрочем, такой своеобразный наш протест против настоящего не ограничивается эскапизмом. Если десять лет назад все прятались в папин “свитер инженера”, то сегодня нам становится ясно, что всякий диалог с прошлым является диалогом с настоящим. Мы возвращаемся из истории, и возвращаем её монументальные кисти – Мечту, Любовь, Революцию.
Одной из первых ласточек возвращения истории справа стал Трамп, обновивший нео-консервативный дискурс фашизмом, по которому рано или поздно начинает скучать всякая обезвоженная буржуазным обществом посредственность.
Схожим возвращением подавленных идеалов являются новые леваки, которые возрождают социальную мечту в общественном сознании.
Чем отвечает на это статус-кво? Байденом – то есть, очередным “вейпорвейвом”: тоской по до-трамповским временам, когда наша вера в либерализм не была в жопе, а мы – в моменте Грамши: “старый мир умирает, а новый никак не родится” и, значит, “время монстров”.
5
В книге “Призраки Маркса” (1993) французский философ Жак Деррида отвечает на “конец истории” прогнозом: “марксизм будет преследовать Западное общество из могилы”, мы никогда не смиримся с “посредственными удовлетворениями”, которые предлагает капитализм.
Тем не менее, успешная интеграция в рынок контркультуры должна послужить нам уроком: напоминанием, что капитализм проглатывает всё. И не нуждается в нашей любви. Только в участии в рынке.
Наше желание смотреть назад, и нежелание смотреть вперёд, говорит о том, что мы не активны сейчас. По крайней мере, как индивиды, борющиеся за власть над собственной жизнью. Превращение анти-капиталистической ностальгии в товар является залогом того, что, глядя в прошлое, которое для нас упаковали в образ жизни, очистив от “экстремизма”, мы не будем бороться в настоящем.
Сегодня, как никогда, будущее должно стать холстом для нашего воображения; территорией, которую необходимо населить мечтами; изменить воцарившееся культурное настроение эпохи нового застоя; вооружиться не тоской и унынием, не романтикой мёртвых дней, не наивным оптимизмом, который говорит “всё будет хорошо”, а пламенной поэзией борьбы за человека с рыночной машиной уныния, скуки и мыльных пузырей, которыми мы не являемся.
Первым шагом к этому является эмансипация нашей социальности, её развитие за пределами корпоративных сетей, через свободный обмен информацией и непосредственный контакт с ближним; через построение новых общностей, в основу которых ляжет не социопатичный индивидуализм с кудрявым Эго, и не безликий муравейник, а “вместе, потому что разные” (Marcos).
Нам предстоит вернуть в воображение идею возможности трансформации мира; возможности любить и действовать иначе, чем сейчас; меняться и ломать самой любовью машину обесчеловечивания.
В страстях этого желания нет места унынию. Есть голод. К человеку. К обществу. К жизни. И не ласковые призраки. Не тёплые воспоминания, а люди с горящими глазами и грохочущим сердцем возвращаются в настоящее, чтобы творить иное завтра. Когда нас спрашивают, можем ли мы победить Машину, мы отвечаем: мы не заслуживаем проиграть.