В который раз убеждаюсь, что форма значительней содержания; стиль решает, эстетика – всё. Пластика образа определяет отношение к нему. И таким образом оказывается важнее скрывающейся за пластикой политики.
1
При столкновении с наглядным насилием, нос либерала морщится, а изо рта доносится моральная кассета о недопустимости насилия. В действительности, либерала беспокоит не само насилие, а его видимость, образ. Спрячь мокруху под ковёр, души тихо, без брызгов, и насилие тут же теряет в глазах либерала свою возмутительную остроту, утекая в область досужих диспутов за просекко.
Босс, удирающий на пылающем джипе, – это более кричащий образ, чем унылая повседневность тысяч его подчинённых, сгорающих за кадром от условий труда, в которые он их поставил; условий, согласие на которые они давали не по воле, а под дулом нужды. Красный террор, унесший жизни 200 тысяч человек, ужасает сильнее, чем десятки миллионов людей, погасших от колониальных и нефтяных интервенций “цивилизации”. Да и кого волнуют сгинувшие за тридевять земель туземцы? Пан на вилах с вареником в ухе? Фу, ну что вы, мы же культурные люди, у нас носки и галстук совпадают цветом, а вы нам такие зверства показываете. Тысячи мычащих и исковерканных под мостом? Жаль, конечно, людей, но что поделаешь… кто-то над, кто-то под – се ля ви. Так ведь было всегда.
Мордор не тончит. Наши репрессии, что говорится, in your face, – ам-ам-ам, кровавый Пэкмэн, – тогда как на Западе всё тоже самое происходит попросту красивей. Эпоха Просвещения начинается с гильотины. И не случайно она, в своё время, считалась прорывом гуманизма, поскольку ускорила казнь, и убрала из её визуальности брутального человеческого палача. Сегодня гильотина выглядит, как Apple Store. И пахнет всё цветами, а не мясом.
Дизайн угнетения не меняет его смысла, но даёт ему образ. Делает угнетение не просто выносимым, но и по-своему эстетичным, как хрустальная рукоять плети. Эта потребность в эстетизации угнетения является следствием ханжества и тонкого душевного устройства либеральной буржуазии. Она не против борделя. Но только при условии, что говорить об этом мы не будем, потому что “этого” как бы нет. Фасад – сакрален, имидж – всё. Витрина либеральной лавки зацелована самыми правильными словами, под которыми прячется извечная мясорубка – сильный, терзающий слабого.
2
Большинство из тех, кто против насилия per se, совершенно искренне убеждены, что не замешаны в нём, поддерживая порядок вещей, в котором эксплуатация и неравенство являются приемлемой нормой. Нет, мы не кровавые большевики. Современные технологии позволяют нам делегировать людоедство аппаратам. На зависть гильотине, беспилотник выпиливает разбегающиеся точки афганских детей быстрее, чем подросток выдавливает прыщи. Наши клыки – на аутсорсе. Машины глотают грехи. И позволяют всё более эффективно подавлять любое восстание, не пачкая рук о тела и души мятежников.
Либеральная морализация вопроса о допустимости насилия – это этика покорности; механизм подавления протестного импульса. Это, в сущности, месседж рабу: не бунтуй, будь благородным, и оставайся на своём месте, а мы тебе будем сочувствовать из ресторанов и галлерей. Рассказывать о твоей горькой судьбе миру, переживать, и в этом быть угрызающейся совестью правящего класса; пристыживая власть за грубость, и одновременно тебя – за варварский порыв задушить своими цепями пана.
От раба либерал ждёт образа раба – страдания, которому можно сочувствовать, и в этом находить свою моральную сатисфакцию, чья интенсивность тем острее, чем сильнее несправедливость. Единственно приемлемый протест против неё – тот, во время которого рабы берутся за руки, выпячивают грудь, и выстреливают в угнетателя гигантским сверкающим сердцем, как мишки Гамми. Угнетателей от этого превращается в лужу раскаяния, и очищается, сливаясь с угнетёнными в оргии взаимной вины и прощения. Если же этого не происходит, и раб, вдруг, тащит угнетателя за верхнюю губу под лунный свет, либерал уходит в сторонку, и сокрушается там в свою ладонь о человеческой глупости, и всей этой мерзости. Ему хочется плюнуть, надпить, и забыться в цветах. А эти чавкают.
Ох, рабы, чем вы лучше хозяев? Это вопрос, который может задать только тот, кто стоит в стороне от насилия угнетателя над угнетённым. Меж тем, не кажется ли вам, что то, кто дотянется до осколка стекла первым, – жертва или насильник, – принципиально? Ведь разница определяет справедливость насилия.
Таков один из полученных мною американских уроков: ты можешь творишь с людьми всё, что угодно, но только до тех пор, пока делаешь это красиво... и, по-возможности, в стороне. Эстетика решает наши чувства. С её помощью можно превратить самую жестокую мельницу жизней в очаровательную инсталляцию, смертоносное хокку. И вот из сверкающих краников побежал лазурный газ.