1
Я помню это чувство: будто люди, которые подметают улицы, строят дома, или водят автобусы, принадлежат иному, параллельному миру – не явному, но явно осязаемому зазеркалью серого свитера, блатняка и квадратных ладоней; миру, где, когда пьют, то не плачут, а пиздят. И только потом плачут. Нет, уж я-то точно не такой, ведь, в отличие от них, обладаю интересными интересами. У меня есть вкус, а главное – личность, которую им не понять. Погляди как они смотрят на меня из-под бровей: либо с ухмылкой, либо с раздражением, в лучшем случае – с равнодушием... И все три состояния у нас взаимны. Любишь “Брат-2”? А я люблю Апичатпонга Вирасетакула, Гранрийе, и прочих “вонгкарваев”. Даже не пробуй повторить этих фамилий – подавишься телячьим языком...
Это высокомерие не было врождённым. Мы вырастали вместе, дрочили на одном чердаке, и вместе голодали в 90-х. Между нами, конечно, имелись разницы, но они не были принципиальными, так как не воспринимались качественными. Только когда я переехал в столицу, где мой отец расправил плечи, между мной и ними образовалась эта странная и не имеющая отношения к географии дистанция.
Голодный троечник приехал в деньги. А через пару лет по вернисажам заходила личность, обёрнутая в шарф, и пишущая “ибо”. Личность растёт из книг и фильмов, из культуры… всего того, что требует и времени и средств. Которых нет и не было у них. Тут-то и начал разрастаться бубончик разниц.
Чем больше у тебя того, что не доступно ближнему, тем шире пропасть между вами, и так до тех пор, пока вы более не в состоянии отражаться друг в друге, видеть перед собой себя – человека. Иными словами, чем больше неравенства, тем меньше общества. Так как общего меньше. Один катает, другой катается.
Пять миллионов обособленных гендеров позволяют ближним не пересекаться, и снести яйцо счастья, набить щёки, спрятаться за забор. Противопоставить этому социопатическому рыночному индивидуализму можно не строй марширующих овалов, совместимых своей одинаковостью, а радугу солидарных. Вопрос не в том, как “господам” спуститься к “черни”, а в том, как добиться того, чтобы поднялись все. И не было господ, самой нужды, которая лежит в основе всякой несвободы.
2
“Один учился, другой – бухал за гаражами” – так атлант объясняет румяность одного, и бледность другого. Как если в одном этом “учился” и “бухал” возможно уместить всю правду жизни человека. А кто, и почему бухал, какой там дом, какая обстановка, мать-отец, и что стряслось… разве это не важно?
В соответствии с рыночным пониманием справедливости, богатство есть мерило человеческого качества; и результат усердной работы одного, тогда как бедность – лентяйства другого. Как если за “усердием” и “лентяйством” нет социальных обстоятельств – лишь воля атома в ваккуме. Или её отсутствие.
Сосед из детства, – его тоже звали Толя, – стал грузчиком, и позже спился. Сам виноват? Не знаю. В чём? В том, что родился пятым ребёнком? Или что его стая в однушке начала мешаться, и рожать циклопов? Или, быть может, в том, что двор наш хохотал над его вечно улыбающейся гидроцефальной головой. Этой головой он мог бы убить любого, но вместо этого мычал: “Ребята, вы чего?”. Да, не рванул Толян, не смог пробить сквозь класс. Вот лузер! Был моим самым первым другом в столице. И до тех пор пока мои воскресные походы “с папой за книжками” не проложили пропасть между толянами...
Такое отчуждение не является односторонним. Наследуя идеологию правящего класса через культуру, которая им финансируется, бедные ненавидят бедных ещё больше, чем их ненавидят богатые. Это, в случае с бедняками, двойная ненависть – не только к ближнему, но и к себе в ближнем. Одно дело ненавидеть голодные рты из бархатного кресла за оградой, и другое – быть одним из этих "лентяев и лузеров", имея своим содержанием усвоенную от пана мечту о богатствах, и размер кошелька как критерий качества человека.
3
По мнению сторонников социального дарвинизма, личность твориться в борьбе с другой личностью, и опирается на подаренные ей космосом душу, талант, судьбу… – на всё то, что в действительности является результатом социальной среды.
Нет, я не хочу сказать, что угнетённый человек безволен. Но его воля действует из подавленного положения, в рамках коробочки с доставшимся ему лабиринтом. Кому-то удаётся найти из него выход, и встроиться в систему эксплуатации уже в качестве угнетающего; что-то купить, где-то продать, и вот в штанах наклюнулся стартап – хоп-хлоп, и можно не считать: несите рюмки!
Статистика фасадных историй успеха на способна оправдать океан страданий, которыми оплачены личности атлантов. Речь не о том, чтобы почувствовать вину за то, что съел, а дети Йемена голодны. Вина – это десерт на любителя. Но важно понимать системные процессы и связи.
Успехи каждого из нас не стоят ничего без всех, и нет в них развитой культуры, если ценой этих успехов является порядок угнетения – круговая порука такого общественного договора, в рамках которого мы соглашаемся, мол, ок – вот эти пусть едят асфальт, а мы буду талантливыми личностями.
Суть борьбы за переход “из царства нужды в царство свободы” не в том, чтобы освободить личность от общества, а в том, чтобы осознать их неразрывную связь, и реализовать свою свободу через освобождение всех.
Утверждение, будто альтруистический мотив противоречит эгоистической “природе человека” – значит подменять социальное животное, которым мы являемся, его рыночной карикатурой. Очевидно, что соперничество вполне способно реализовать себя в общем порыве задачи лучшего социального обустройства. Величайшие дерзания человеческого сердца и разума лишь тогда обретают свой смысл и завершённость, когда и созданы, и служат на благо всем.
4
Как и барьер, возникший между человеком и человеком только после того, как я переместился из общего класса в класс сытых, точно так же и социализм нашёл во мне отклик только тогда, когда я снова прокатился в социальном лифте – на этот раз: из дикого украинского жира на просвещённое американское дно. Я рад этому путешествию – она разбудило во мне человека, и сотворило нового меня. Однако механика этого пробуждения меня тревожит. Видят ли классы друг друга?
В моём фиде водятся разные фрэнды. И все сейчас заперты на карантин. Следом за стори ветерана ВМС США, который просит одолжить ему еды, следует стори, в которой другой мой приятель жалуется на то, что весь этот коронавирус сорвал его планы прогулок на яхте по Адриатике. Я говорю об этом не в пику и пыку, а в ужасе мысли, что мир, в котором один жалуется на нехватку еды, а другой – на то, что яхта отменяется – это мир гротескной расщеплённости, частицы которого не отдают себе отчёт, и не вовлечены друг в друга, хотя и бытуют в общей жизни.
Конечным пунктом буржуазного гуманизма из раза в раз оказывается моральная озабоченность “правами человека”, сопровождающаяся либо бездействием, либо таким действием, которое ничего по существу не меняет в рисунке их реализации, но делает взгляд в зеркало чуточку приятней.
В словаре, доставшемся мне из безгранично покупаемых мною на отцовские деньги образчиков провокационного индивидуализма, не было ингредиентов, необходимых для того, чтобы развивать этику в политику. Мои авторы плевали на общество, и были радикалами лишь в своём умении шокировать буржуазию выдумками про секс с детьми и трупами. Вместе со своими кумирами, я кружил в сытом “радикализме”, не находил ответ, сдавался, пил вино, показывал свой пенис… Пока не обнаружил слова “товарищ” – такого кондового, и в то же время заряженного тёплым электричеством; слова-моста, слова, беременного ближним, с которым вас связывает общее дело – жизнь в обществе.
При первой же возможности я назвал товарищем мексиканца, который спешно нарезал мне мясо в тако: “Gracias, compañero!”, – сказал ему я. А он ничего не сказал. Но его взгляд дал мне понять, что в мире, где один вынужден подавать другому, товарищами можно стать лишь посредством совместной классовой борьбы, а не классового флирта.
5
Социальное дело не стесняется своего пафоса. Этот пафос является следствием треволнения, которое вызывает живая мечта о лучшем мире. Подменять эту мечту развитием вечного базара, на котором стегают и хохочут? Устремиться к кляксе бесполой аморфности, которая не бузит и лайкает? К чёрту такое кино!
Мораль не равна морализму. Её наитие необходимо не для того, чтобы заявить стремление к “добру”, представ хорошим. Мораль – это сама душа идейного порыва; сердце его политики; маяк, направляющий повседневные действия человека, и задающий контуры его произведений и соучастий. Идеалы творят ценности. Ценности диктуют требования, и заряжают политику энергией страсти.
Можно ли добиться свободы, не добившись справедливости? Можно ли добиться справедливости, не добившись равенства? Можно ли добиться равенства, не разрушив иерархию угнетения? И как её разрушить, не проявив солидарность?
Противником социального дела является не богач, а порядок вещей, при котором разделение на богачей и нищих не только не оспаривается, но и утверждается нормой. И это то, что нужно понять тем представителям сытого класса, которые разделяют понимание положения угнетения, и хотят помочь угнетённым, но не делают этого, полагая, что сытость автоматически делает человека классовым врагом, обречёнными оборонять свой класс и его интересы. Это не так.
К революционному классу можно примкнуть. Только не в качестве поводырей, а в качестве товарищей, поддержав своими талантами и ресурсами на общее дело; социализируя свои привилегии, которых, в конечном итоге, должно не стать.
В конечном итоге, революционером человека делает не нищета, и не равенство в нищете, а солидарность в борьбе за демократию и справедливость, без оглядки на пол, класс, расу, радиус выхода, входа; за трансформацию общества; за такую его организацию, при которой процветание всех является осознанным залогом процветания каждого.