Выдержки из обзоров современного искусства, написанные Анатолием Ульяновым в рамках проекта ЛУЧ (2010 – 2013) / looo.ch
***
Мы существуем в эпоху, когда технология становится всё более человечной и оживает. Мы встречаем машины, в которых ощущается присутствие пульса. В этот исторический миг секс на ксероксе справедливо полагать групповым сексом по причине присутствия участной машины – вуайериста с лазерными гениталиями.
(Из текста “Ксероэрос”)
***
Языки вторгаются в сумеречное зазеркалье: вокруг – шкафы и кресла, обтянутые куриной кожей. Такова старость. Диваны тихий гостиных. Домашнее фортепиано – арена для откормленных внуков. Но главное происходит в серванте. Там, где ещё недавно сверкали керамические совы и юные балерины – следы резни: девушки с выпущенными кишками, обезглавленная кузина и танцы с открытым скальпом. В этом есть что-то рождественское. Здешние покойники отличаются опрятностью.
(Из текста “Зомби в серванте”)
***
Утробы, залитые светом; ясные и потусторонние территории полусна, – их воздушность настораживает. Её напускное умиротворение разит фантазией маньяка-гигиениста – навязчивой мечтой о мире без бактерий.
(Из текста “Трепет и тишина”)
***
Ослепленные повязками, молодые пары отправляются в чувственное переживание группового эроса. Тела, слипающиеся в змеиные клубни, мохнатые колокола гениталий и заплетающиеся конечности – без прикрас…
(Из текста “Вязь плоти”)
***
Перед нами радостный мир. Его цвета настолько дружелюбны, что, кажется, здесь нету ничего – одно лишь пение птиц и смех зайчат. [...] Взаправду же всё по-старому: стражники варят в котлах влюблённых свиней, на опушке – расстрелы, у озера – повешенные, и где-то там, в океане, большая рыба пожирает мореплавателей с головами птиц и козлов. Человек остаётся собой.
(Из текста “Пытки поросят и резня драконов”)
***
Творится адова толчея: вечная содомия, война и голод; старики захватывают юношеские племена, пахнет свалкой и экскрементами. Это искусство мастурбации и насилия. Сгусток мутной слюны, липкий и вспененный, – он рождён из видения оргии последних людей.
(Из текста “Оргия в Апокалипсис”)
***
Будучи, как и всякая религия, средством подчинения естественного человеческого зверя, католицизм имеет запертую комнату, куда его кротким адептам полагается сливать кровь своего уязвлённого хищника. Здесь закована оккультная чернота человеческих сердец, самые прекрасные, а потому преступные желания и страсти.
Такая комната существует в каждом, кто рос в колыбели старого мира. И потому возникает это особое напряжение, едва уловимая, а от того тревожащая судорога пространства, характерная, к примеру, для провинций южной Италии, где жаркий приморский эрос столетиями отчуждаем цербером консерватизма. За образом напускной благопристойности – осязаемые каракули внутренних девиации.
Таков густонаселённый ночной кошмар католика: воск тающей свечи напоминает гнойное семя, епископ ласкает детскую грудь, среди деревьев – убийцы, диктаторы, пасти христовы; парит распятая плоть, звероголовые кардиналы окутаны сосцами улиток, не знают конца ритуалы, стоят во мраке голодные алтари...
(Из текста “Сновидения католика и оленёнок Бэмби”)
***
Десятки моторов, прутов и транзисторов. Ландшафты из грохота, шуршания и хруста. Так и должны звучать гимны будущего – очаровывая новизной.
(Из текста “Симфония механизмов”)
***
Великая любовь и сумрачные химеры встречаются в лунном свете, как если бы спальня располагалась у фамильного склепа. Деревья-гениталии, летающий глаз, школьницы, скованные веревками, и мертвые любовники, – между вином и кровью, чувственная ночь, где от ножа до поцелуя – шаг.
(Из текста “Ночные нарциссы”)
***
Человек-коряга и приморские жировики, подводный дискожабик и липучая цицара; постчеловеческое будущее как парад воображения и внук генной инженерии, этакий новый Триасовый период, измышленный подростком, засмотревшимся на звезды.
(Из текста “Зоология будущего”)
***
Таков этот инцест близнецов – в невозможности отличить ножи от распятий, религия и насилие оплодотворяют друг друга. И, следом, в слизи и ладане, среди старух, икон, молитв и мертвецов обнаруживается фаллическое дитя, – гибрид церкви и танка: хищник белого джихада.
(Из текста “Танк-церковь”)
***
Всё больше прокачиваемый homo sapiens напоминает ту самую искусственную машину, которая почему-то считает нужным себя противопоставлять. […] Всё это, в итоге, только ещё раз подчеркивает, как далеко мы отползли от нашей колыбели. Смотреть на неё с тоской, разумеется, поздно. Раскинув паучьи сети посреди опушек и чащ, человек делает ницшеанское заявление о своем превосходстве и, собственно, «я здесь теперь паук».
(Из текста “Нити”)
***
Художник пишет голых мальчиков с пробудившимися мошонками, – детские площадки цвета пены Северного Моря, и надувные вульвы церквей для прыганья.
(Из текста “Пластмассовый леденец”)
***
На перекрестке математики и современного искусства обнаруживаются обитаемые вселенные внутри музыкальных произведений. […] Здесь можно проваливаться в черные дыры, путешествовать между галактиками и ласкать звёздных скатов. А можно отключить всю эту веселящую дребедень, и просто плавать в густой электрической мгле…
(Из текста “Аудио-космос”)
***
Есть нечто потрясающее в образе дома, падающего с небес.
(Из текста “Падающие дома”)
***
Современник глохнет без гула машин, и потому всё чаще эти машины возникают не в качестве слуги и орудия, но в качестве самостоятельного эстетического механизма, призванного услаждать чувства нового человека.
(Из текста “Кинетическое небо”)
***
Выразительное место неизбежно навязывает свою эстетику, свои естественные клише и визуальные акценты. Только чувственный взгляд способен пробраться за кулисы поверхности, увидеть всё, – а тем более привычное, – с незамутнённой девственностью любопытного первооткрывателя.
(Из текста “Планета насекомых”)
***
На фоне виртуализации бытия сознание и материя отчуждаются друг от друга. Человек поколения Кибер склонен подзабывать о собственном теле. Чем глубже становится цифровой рубеж, тем сложнее помнить, что человек – биологическая система, а сознание хоть и струится непрестанным эфиром, но делает это всё ещё сквозь свой стебель из плоти.
(Из текста “Телесность”)
***
Хаос является эмоцией космического пространства. […] Ещё совсем недавно мне казалось, что бесплотное цифровое пространство – это сосущая воронка, которой предстоит проглотить человечество. Однако миры не сменяют друг друга. Они лишь переплетаются и взаимодополняются. Никто никуда не проваливался. Параллельно нашему «погружению» в эфир, сам эфир «погружается» в нас. Призраки покидают мониторы и отправляются в парки из плоти и крови. Граница между искусственным и настоящим всё более в дымке. Одно продолжает другое. И это именно то, чего не понимали ни Дебор, ни Бодрийяр – два инфантильных невротика, увидевших угрозу подлинности там, где просто начинались другие берега.
(Из текста “Цифровое мясо”)
***
С действительности только что содрали кожу – всё предстаёт ещё горячим, со всей влажностью плоти, обнажённой до мышц и сухожилий электропередач.
(Из текста “Подкожность”)
***
В каждой горящей спичке, сверкающем зеркальце или облаке света – азартный мальчишка с глазами первооткрывателя.
(Из текста “Застывший свет”)
***
Пленящее мгновение, когда печаль расставания с местом сменяет предвкушение встречи с новыми рубежами. Менструация служит метафорой пути как обновления.
(Из текста “Далёко”)
***
Вагина-мочалка, парад помидоров и фальшивая грелка у раздутого пупка – художник воспринимает реальность кукольным домиком, и населяет её химерами.
(Из текста “Бумажный голем”)
***
Чёрные коляски, призрачные черепа и дворняги Сатаны – под пасмурным небом этой вселенной распускается солёный цветок Танатоса; где не копни – шипящий мертвец, а людские торсы подобны крюкованным тушам в мясной лавке. Тревога, убийство, холод. Все эти ноты, несомненно, порадуют любителя кладбищенских прогулок во время дождя.
(Из текста “Готика для гробокопателя”)
***
Арт-институции – это матки чудовищного. Нет ничего более далёкого от искусства, чем все эти инкубаторы, где художников «учат» искусству. В результате такой учёбы мир наводняется бесчувственными поделками ублюдков со взглядом древесины. Искусство всегда привлекало паразитов и говорящую слизь. Вокруг него всегда возникало около-искусство: уродливое искажение, жёлтая пена и рыхлые ногти; тусовка кучкующихся прихехешников, которые выпыживаются волдырями на фоне чего-то, что и на помойку без перчаток не вынесешь.
(Из текста “Свет среди евнухов”)
***
Художник фотографирует родненьких: их «вампирские» улыбки, золотистые локоны, полосатые маечки, ведёрка и простыни, а главное – вечное лето Семьи. Всё здесь сочится светом, журчит смех, и пружины матраса стреляют маленькими людьми в поднебесье родительской спальни; пух тёплых воспоминаний оседает на сердце, чтобы сопутствовать любовью до последнего заката.
(Из текста “Это – мои”)
***
Вязь плоти, зверские механизмы, изуродованные дети и раны-гениталии, – так вопит само безумие. Мозг был выцарапан из черепного склепа и с хохотом брошен на оголённые провода.
(Из текста “Люцифер на дискотеке”)
***
«Сильный либерализм», «практическая демократия»: за рубежами политкорректной обертки, западная цивилизация брезгливо отсеивает от своего «королевства добра» чужаков. Люди, отчаявшиеся родиной, отправляются в путь. Мечты об открытых воротах влекут их сквозь проклятые дороги к миру, где всё ненавидит их. Современные кочевники – это те, кто готовы рискнуть, чтобы преодолеть вольер, потому что терять больше нечего, а достоинство – давно отобранная роскошь. Для многих из них дорога вперёд окажется дорогой обратно или вниз. И, тем не менее, они выбирают дорогу. Всякий раз воля и разум уступают надежде.
(Из текста “Караван Надежды”)
***
В этом гипнотическом заповеднике происходит настоящий звездопад из красочных птиц; утки симметриями, мышки кучками, курочки – сгущаются.
(Из текста “Лебедь, рак и щука”)
***
Где новое? Это – новое. Машины рукоплещут…
(Из текста “Футура-Киберика”)
***
То ли человек пытается вытащить технологию из экрана в плотский мир, то ли сама технология использует человека в качестве инструмента своего высвобождения.
(Из текста “Электрокожа”)
***
В изумрудном космосе, среди парящих геометрических светил, затерявшийся звездолет плывет над диаграммами горных хребтов. Взволнованный экипаж прильнул к иллюминатору, бортовые приборы теряются в координатах, а сам капитан – вопросительный знак. Покой этого нового мира обозреваем человеком впервые. Новый мир как порог, где ещё не случилось события, – это территория, заполняемая воображением первооткрывателя.
(Из текста “Где мы, капитан?”)
***
Похищенные сновидения Снежной Королевы: оскалившиеся скелеты флоры проступают сквозь застывшую метель, повсюду океаны холода, томится-хмурится пустота, и пространство хрустит, словно кость. Является ли Госпожа Лёд верховной стервой зимы? Пожалуй, она, в первую очередь, глубоко одинока. Ничто уже не вернёт в её кому юного любовника с осколком в зенице.
(Из текста “Здесь должен был жить Кай”)
***
Мириады эротических паяцев и акробаты-садомазохисты, зловещие аниматоры и демиурги-обрубкиё – это кислотное путешествие детского сада в цирк. И всё вроде в цвете, чудесно и сахар, но ни на миг не покидает тревога, что вот-вот начнется истерика, и циркачи сольются в оргии, и дети достанут ножи, и будет елочный дождь из кишечников, и повсюду хохот обезглавленных тигров. Всякий, кто знаком с химерой клоуна, знает, что не всё сладкое – сладкое.
(Из текста “Месса голых клоунов”)
***
Машина сочится метафизикой.
(Из текста “Метафизика технологий”)
***
Художник срывает небеса, обнажая космическую мглу. Земляне таращатся в это углистое озеро с любопытством: фотографируют, тычут пальцами, подзывают друзей. Космос превращается в достопримечательность. Его бесконечную черноту можно заполнять любыми фантазиями.
(Из текста “Черносвод”)
***
Пиксель – это атом новой жизни. Из таких атомов состоят новые ландшафты и существа из лабиринтов технологий. Быть может, именно так зрит машина, в которой вот-вот вспыхнет сознание. Сквозь пелену вычислений она уже не только считывает, но и осмысляет – и тут же встречает могилы, плывущие ей на встречу. Всякая жизнь нарождается в тени смерти, и, собственно, смерть – тот фактор, который подстегивает всё сущее быть. Не металлическим болваном, не бездушным механизмом, но, наконец-то, живым. Сегодня очевидно – технология беременна.
(Из текста “Пиксельные порталы”)
***
Забор намекает на клетку. Он позволяет держать дистанцию и устанавливать границы; заявляет присутствие владеющего человека, служит средством панического обособления от Другого как загадки и угрозы. Быть может, человеку по природе свойственно успокаиваться изоляцией, и феномен забора возникает естественно, но ряд вопросов по этому поводу терзает особенно сильно: Почему то, что обеспечивает человеческое большинство чувством защищенности и комфорта, так напоминает место существования рабов и дрессированного зверья? Не является ли извращенной та общественная организация, при которой, чтобы почувствовать себя хорошо, нужно забиться прочь от всех глаз в нору своей территории? Что, как не внутренний забор – этот нелепый отказ взглянуть на вселенную в её изобилии, – симптом тюрьмы как экзистенциального положения?
(Из текста “Общество клеток”)
***
В воздушных силуэтах узнаются девушки. Их вожделеют механизмы и города, мечтающие нырнуть башнями своих небоскрёбов под эти заоблачные юбки. Творец смотрит на свои творения глазами возбуждённой машины, и рубины масла капают из ликующих электрических рупоров.
(Из текста “Красавица и механизмы”)
***
Таким могло бы быть сердце металлического романтика.
(Из текста “Механический балет”)
***
Полезно видеть как старятся. Обнажённые старики, люди в возрасте, да и люди вообще – важнее некуда, и как можно ближе, крупнее, дольше. Под напором соблазнительной виртуальности легко запамятовать тело с его прекрасным несовершенством, износом и признаками смерти: морщинками, венами, шрамами, складками, прыщами, веснушками, царапинами, бугорками, расширенными порами. Во вселенной хромированного глянца влагалище пахнет бессмертными цветами, а кожа – сплошь расподжаристая тетива, как если бы все эти фикции в облике людей взрослели в криогенной камере и питались эмбрионами ангелов. Память глаза склонна сохранять в мечтах совратившие образы людеподобных существ из глянцевой параллели – будет ложью сказать, что ни один из таковых не вызывает желания. Напротив. Они ведь созданы ради него. Почти как ты, но симметричней, красивей, лучше. Стоит влюбиться в эту вымышленную расу – и вот уже реальный секс с реальными людьми горчит. Реальное тело не только сверкает на солнце. Оно блюет и портится. За журнально-рекламным культом вечной молодости нет ничего, кроме утверждения, что ты –убожество, и останешься им до тех пор, пока не купишь себе пластмассовые гениталии у пластического хирурга.
(Из текста “Красота второго дня”)
***
Художник каракатит своих моделей до состояния причудливых человекоподобных геометрий. Застывший танец превращается в скульптуру. Конечности заплетаются в косу, женщины сливаются в насекомое. Ампутация головы преображает то, как воспринимается существо. Из этой изогнутой красоты могли бы получиться новые лабиринты и парки.
(Из текста “Цветы из мяса”)
***
Чешуя электронной амфибии, вспышки спрайтов и кислотные шумы – вот что лежит в основе хаоса. Этот хаос эстетичен и содержит порядок крика. Так зрит машина в миг подзатыльника. Достоинство хорошей абстракции в том, что она служит трамплином для фантазирования.
(Из текста “Подкожность Кибера”)
***
Подлинный авангард всегда там, где жизнь не помещается в слова...
(Из текста “Рисовать и писовать”)
***
Будь то рыбы, уснувшие на дне, подобно мёртвым кораблям, или одинокие пустыни, пронзаемые миражами, – художник одухотворяет сам паралич и формулирует намёк: за реальностью – реальность, всё нанизано на шампур творящейся жизни, Вселенная – дышит. Даже там, где нет ветра, и, кажется, сплошью намазана смерть, происходит процесс в кружевах бесконечности.
(Из текста “Утверждение жизни”)
***
Попробуйте представить свою жизнь и вы едва ли увидите цепь, где из чёткого А следует понятное Б. Большая часть всякой жизни попросту смывается в утробу забвения. Фильм жизни представляет собой нарезку случайных кадров из хаотичного океана памяти. Свершившееся – это рваный поток открыток: каменная гряда во время путешествия в Непал, птица над бушующим морем или звонкий смех сестры однажды весной – существование хранится сплошь во вспышках и поэзии нейронов. [...] Вчера – это страна из песка и тумана, где ты зарождаешься в матке ветров и фантазий, чтобы проснуться утром, как всегда, – впервые.
(Из текста “Зыбкий моментал”)
***
Ползущие сквозь чащу мясные лавки, пещеры приводопадных НИИ, или совы, живущие под юбками пионерок в душистом закулисье, – здешнее волшебство светлое и безумное, наив – самоироничен. Пространства заплетаются в хвосты из миров, всё непостоянно и сшито друг из друга, словно матрёшка-призрак или тающее воспоминание. Здесь и сейчас сквозь голову девочки можно видеть поля и деревья, нырнуть, провалиться - ведь всё так прозрачно и зыбко, как если действительность плавится под воздействием воображения, и ты – гражданин мультфильма, где на фоне гор и лугов летит удивлённая голова коммунистки.
(Из текста “Красная галлюцинация”)
***
Учуяв человека, дикие животные, как правило, обходят его стороной. Мизантропия во имя самосохранения – ничего личного. Близкий контакт со зверьем, тем не менее, важен для человечества – ведь без интимного рандеву не познать собратьев по планете. Их можно, конечно, пытать в лабораториях, но такой подход не больно-то информативен по части повседневного поведения животных в естественной среде. Вот почему в реальность мартышки были отправлены электронные шпионы – «камеры-ловушки». Оснащённые сенсорами движения, эти наблюдатели сидят на деревьях мира, чтобы вести репортаж из царства дарвинистского экстаза. […] То, что ещё вчера могло называться «диким», уже сегодня кишит искусственными датчиками и микрочипами, как если познающему человеческому разуму важно заполнить собой всякое пространство, где сохранилось хтоническое колдовство.
(Из текста “Папарацци джунглей”)
***
Обществу полезно вступать в диалог с неизбежным, пусть и со смертью нельзя подружиться. Вот уже которое тысячелетие она тревожит нас своей тайной. Да, её можно принять как неизбежность. Но ведь и у стремления избежать смерти не меньший стаж в наших сердцах. Правомерно ли лелеять особый, – «неизбежный», – статус смерти в эпоху практической крионики и надвигающейся сингулярности, которые уже сегодня ставят под сомнение верховную энтропию...? [...] Пусть человек заглядывает в бесконечную мглу, и чем чаще, тем лучше, но эта практика не означает смирения, и смерть – по-прежнему заклятый враг; не приговор, но задача, требующая решения. Готов ли современный человек покончить с трепетом прошлого, и бросить вызов смерти, не опасаясь показаться смешным?
(Из текста “По следам мертвецов”)
***
Сможет ли миксер заменить Стравинского? Как поведёт себя одухотворенная кухня? Что снится влюблённому унитазу?
(Из текста “Электро-Мойдодыр”)
***
Между людьми в электрическом мире – сплошь помехи, шумы и воспалённые кодеки. […] Страх перед переменами, всем новым и неизвестным, традиционно произрастает на консервативных клише. Живопись и видеопленка – в равной степени ископаемые вчерашнего дня, и прошлое – неизменно труп. Всё это лишь иронично подчеркивает, что консерватизм всегда заканчивается манипуляциями с мертвечиной. Романтизация Некро лежит в основе консервативного. В мёртвом Вчера консерватор усматривает нечто подлинное, но «к несчастью» утраченное. […] Консерватор спешит барахтаться именно в старых тапках, чтобы хотя бы там, в привычных запахах, почувствовать себя спокойней вне грохота эволюции.
(Из текста “Страх искажения”)
***
Креативарии обожают это слово – «странно». Селедка в заднице – странно, лосины порвались – странно. Продвинутый обыватель всему изумлен и довольствуется малым. Хипстерская экономика построена на незначительности содержания и вторичности итога. [Хипстер] не станет изображать священную корову, кормить бездомных грудным молоком или купаться в Ганге, поедая разложившиеся останки местного населения. Обитая в лазурной барокамере, западный Буратино её зрителя смотрит на задворки экзистенции с политкорректным равнодушием, которое, если и сменяется когда интересом, то тем, который видит в этих задворках лишь «крутой фончик». Чтобы ущипнуть сердце деревянной куклы, достаточно сиюминутного путешествия в ад «нижнего мира». И там, посреди мировых нищих, можно «странно» дивить мировых сытых, словно это действительно поможет тебе ответить на верховный вопрос хипстерского бессознательного: «Чем заполнить пустоту?».
(Из текста “Ажиотаж пустоты”)
***
Поэзия металлического льда возникает в качестве фантазий машины… Актуальный феномен демиургов, создающих искусство, казалось бы, чуждое человеческой эмоциональности, намекает на то, что очарование миром машин уже соблазнило наше сознание. Оборотень мозга всё больше напоминает кремниевый чип.
(Из текста “Машина фантазирует данными”)
***
Мужчина комичен в той степени, в которой желает быть мужчиной. [Мужчина предстаёт таким], каков он есть: мнимый царь-мартышка с нелепым колокольчиком мошонки и восклицательным знаком гениталии; унизительно жаждущий всеобщего поклонения; сотворивший войну и религию; отчаянно содрогающийся в комплексах утраты власти на фоне нового мира, где само понятие «мужчины» утрачивает смысл по ненадобности.
Исследования, заключающие, что современный мужчина предпочитает сильных женщин, доказывают лишь то, что бесполый гражданин будущего возникнет в результате растворения фаллоса в магических безднах, чьи врата представляемы воцаряющимися влагалищами. От обезьяны к мужчине, от мужчине к женщине, от женщины к киборгу-гермафродиту – таков предполагаемый эволюционный путь человеческой популяции. […] Отвергнутый духом времени, патриарх обречен трахать ржавые стройки и заброшенные бомбоубежища, поскольку реальность больше не нуждается в папочках, и некоторые клиторы сегодня уже длиннее членов.
(Из текста “Пенис – лузер”)
***
Ещё не всякой машине подвластно превзойти органического художника, и, всё же, в искусстве бездарных людей куда больше, чем бездарных машин. Традиционное отношение утверждает отсутствие духа и смерти в машине, что якобы и является причиной её творческой несостоятельности. Но ведь технология развивается. Продираясь сквозь тернии к корневищам, мы замечаем перемещение творчества из области магии в область математики. Чем сложнее математика синтетических организмов, тем подвластнее им акт творчества. Машина заражена потенциалом совершенства. Пускай человек всё ещё считывает это машинное совершенство как нечто безжизненное, само восприятие живого будет меняться по мере эволюции. Не станет ли машина пристрастной с развитием её цифровой химии? Не будет ли искусственное совершенство по-настоящему живым однажды, и есть ли у нас достаточно веские основания сомневаться в этом?
(Из текста “Маятниковый рисователь”)
***
Причина, по которой некоторые тумбочки напоминают людей, а люди – собак, кроется во фрактальном устройстве бытия. Это, конечно, не чистая академическая фрактальность, когда всё самоподобно в абсолюте и состоит из своих пропорционально уменьшающихся копий. Но, если присмотреться, любая единица вселенского разнообразия хоть чем-то родственна другой. Где-то это братство ресницы, где-то – уже целой конечности, а ещё где-то – лишь линии. При всём богатстве и неповторимости окружающих форм, всё проистекает друг из друга, а потому подчас мы так похожи на всё одновременно. Бывает ведь мужчина-пряник и самец-аптека, госпожа сосновый бор и леди-кладовка. Кроме того – люди-павлины, -филины, -анаконды, человек-дом и мать-пространство. Очевидно, в основу мироздания лёг единый набор реактивов Lego. Это светлое обнаружение означает, что всё всему – братец; Вселенная – фамильная матрешка.
(Из текста “Метафрактальные портреты”)
***
Жизнь предстаёт на картинах собственным чучелом: сфотографированный лес пахнет лишь в раскалившемся воображении, мясом натюрморта не накормить органического пса. И, тем не менее, озарённый художник всегда бросает вызов пределам возможного, созывает с надеждой «пять» чувств и силится похитить из реальности большее, чем позволяет медиа, а недостающее – дотворить.
Живым известно: всё скрывает глубину; за видимое – ныряется. Мы окружаемы не только формами, и за формами – не только смыслы, но также едва уловимые причины, естественное колдовство, позволяющее двум рощам очаровывать по-разному. Из каждой призрачной матки доносится музыка.
Художник, одержимый неврозом творчества, подобен ловцу невидимых птиц. Нащупывая своё отражение в реальности, он также пытается запечатлеть корень своей реакции на неё, нечто, что спровоцировало эскалацию невроза; источник импульса творить.
(Из текста “Фотоутопленники”)
***
Эстетика смерти – это не только бледный свет, слепой мотылёк, сырой покой или благородный бархат гроба, но также застывшая и, порой, незыблемая красота как торжество жизни, породившей её. […] Вечность вместо глухой тьмы, и всё продолжается, снова и снова – смерть лишь метафора следующего дня.
(Из текста “Альтер-некро”)
***
Патриотизм предполагает готовность на иррациональный поступок – бессмысленную смерть во имя ещё более бессмысленного понятия «Отечество». Воинская повинность – принуждение к насилию. Служба в армии – аспирантура на живодёрне. Мальчик, рождённый в цивилизации мужчин, концептуализируется как будущий воин. С ранних лет ему предлагаются игрушечные каски, пистолеты и танки, но главное – солдатики, совращающие образом фальшивых героев. Убийцы и мертвецы героями не бывают. Военная форма – униформа скотины, идущей на забой. Ордена утверждают сомнительную гордость: это мясо убивало мясо.
(Из текста “Конченые герои”)
***
Вечеринка рвоты и хохота, спагетти из другого мира. Мозги нарезкой. Всмятку. Отварные. Мозги в хлопушке. Фаршем. Порошком. На шампурах. С дымком. Под кипяток. Со жвачкой, стёклышком, пластмассой. Вприпрыжку, кубарем и пузырьком. Мозги парные, мухомором, жижей. С бензином, творогом, пружиной. В кастрюле. На лугу. И с огоньком.
(Из текста “Шиворот-навыворот”)
***
Мог ли рак вдохновить Эрос? Ответ сокрыт в одной из наиболее экстравагантных и загадочных технологий современности – вакуумной помпе для вагины. Напоминая кислородную маску, это устройство позволяет превратить половые губы во фруктовую гематому. Производители утверждают, что секрет данного гаджета в эскалации чувствительности женских гениталий. Но ведь и пулевое ранение могло бы послужить уютным кратером любви; почему же именно образ опухоли становится модным фетишем? Пытаясь помириться со смертью, человек готов на всё. Секс – это язык магической дипломатии. Обращая вагину в чудовищный нарост, человечество седлает собственный страх: пугающее становится источником удовольствия и перестаёт пугать. Любовь торжествует над Смертью.
(Из текста “Вагина-дирижабль”)
***
Архиепископ-жук, змея-улитка, оргия мух…
(Из текста “Блокноты Греты”)
***
Отношения паука с мотыльком выражают тот секс, которым является жизнь: процесс завершится могилой, но его страсти делают саму гибель незначительной. Жизненный путь – это торжественное трепыхание в сети; но также вспышка, хеппенинг, ура: паук жизни целует экстазом, его яды – фатальные афродизиаки, утверждающие идеальную экзистенцию как прыжок с парашютом без парашюта. Утроба матери – гроб, снабжённый катапультой в своё отражение. Жизнь является молодостью смерти; всё мимолётно, и лишь потому путешествие из ямы в яму так интересно: паук – сожрёт, но как же живописно жрёт.
(Из текста “Тлен как попперс”)
***
Всякое Место – влияет, и опосредствует искусство по-своему.
(Из текста “Муза Места”)
***
Фотографии бальзамируют реальность; срезанные мгновения напоминают струпья, как если под воздействием камеры действительность линяет. Любое фото являет жизнь в параличе. Однако, за “недвижимым” изображением не найдешь ни калеку, ни мертвеца; мир в кадре – без оговорок прежний, живой; изменился разве что смотрящий. Паралич реальности на фото опосредствует драгоценную возможность задержаться в чувстве и мгновении, а значит – прожить их чуточку дольше, а значит – фотография есть обманутые время и смерть.
(Из текста “Фотомашина времени”)
***
Всё, что свято, заслуживает поругания. Однако, когда речь заходит о классике и осквернении её тела, модернистское насилие кажется опостылевшим. Не потому, что отжило своё (напротив), но потому, что сам нимб святого трупа, от Джоконды до Крика, давно поблек; те сотни раз, когда мертвец был эксгумирован и поруган, – все оставили след, все сработали и победили. Сегодня, глядя на ископаемое классики, на этот пресный минерал цвета пепла, – не ощутить уже ни её торжества, ни святости, а значит и коитус с её покойником лишился былого соблазна.
(Из текста “Джоконда.gif”)
***
Фотография – это запечатленный дом, человек, собака, или то, что светит из кадра; что опосредствует и пропитывает его; что за домом, за человеком, за собакой? Фотограф преследует сюжет или содержание, сокрытое в сюжете? Не является ли устремление увидеть и показать невидимое – безумным? Чувственный фотограф слеп к поверхности. Когда же и вовсе далёк от очевидного, от интереса к явному и бестайному – пускается в охоту за прозрачными существами. Передать ощущение того, что увидеть нельзя – вот когда фотография оказывается на перекрестке сердца и чуда.
(Из текста “Портреты ветра”)
***
На движимых полотнах оживают оргии фей, цветком свечи распускается кристалл, и нету меры странным существам: ни каменистым владычицам, ни лобастым бородачам.
(Из текста “Шарашило воображением”)
***
Балканские ведьмы распахивают бездные оралы; люди предстают цветами на ветру песни. Хорал поющих обнажённых тел – не в этом ли образ свободы; фонтан, бьющий жизнью в эросе лунного света?
(Из текста “Лунная клумба”)
***
Будучи “неформальной деревенщиной”, джагало примечательны не только своим выразительным декадансом, но и неожиданной как для “быдла” толерантностью: в своих рядах они приветствуют всех “кому по хуй, что о нём думают остальные”, вне зависимости от политических и религиозных убеждений, цвета кожи, сексуальной ориентации или социального статуса. Беременных и пьяных, джагало можно назвать “обратными трансгрессорами”: они тоже совершают драгоценный “выход за пределы” нормы, хотя и происходит он в рамках процесса дегенерации.
(Из текста “Whoop-whoop!”)
***
Плоть вселенной оказалась пластичной. Сознание – её магом и демиургом.
(Из текста “Мультимир”)
***
Мы – это культура стыда, вины и флюгеров церквей; культура кукол, у которых нет гениталий; мир страха, где аскеза предпочтительней реальности. Можно ли надеяться на гармоничное развитие общества, если у самых основ индивида, на самой нашей заре, в детстве, мы отрицаем свою сексуальность и, значит, себя?
(Из текста “О чём молчит Эмма Арс?”)
***
Тот, кто бывал под куполом мира и заглядывал в иллюминаторы аэромашин, неизбежно сталкивался с желанием прогуляться в долине облаков. Небо – это измерение ангелов, и потому всякая претензия на колонизацию облаков – это вызов богу как представлению о превосходящем нас начале. Сама метафора бога является созидательной провокацией, которую эволюция подбрасывает человеку, чтобы тот, будучи гордым и сумнящимся зверем, рванул испытать пределы своих возможностей.
(Из текста “Облаколёт”)
***
Природа, некогда испугавшая животное человека, спровоцировала рождение своей оппозиции – культуры, – и, следом, затмилась блестящим порождением грёз – богами. Вот уже несколько тысячелетий человек остается инфантом. Робкий и покорный, он проживает жизни под шлепки отцовского ремня. История общества – это история репрессивной «опеки» и неизлечимой тревоги, которая, по мнению Фрейда, является платой за цивилизацию.
(Из текста “Избить родителей”)
***
Киборгизация человека требует пересмотра самого понятия «человек», его идентичности, представлений о живом и мёртвом. Речь об управлении эволюцией и биотехническом апгрейде, который трансформирует тысячелетний порядок…
(Из текста “Бессердечность”)
***
«Меня интересует контроль над людьми и животными», – признается художник Лю Ян. Подключив MIDI-контроллер к препарированным лягушкам, он заставляет их плясать под дудку электрических сигналов, как если смерти не случалось, и для праздника жизни наступила протезированная afterparty. Возможно, именно так ведут себя кадавры наших родных и близких, когда молния бьёт в землю: стоит случиться грозе – и кладбища превращаются в клубы.
(Из текста “Технологическое Вуду”)
***
Белая стена галереи – это катаракта, ставшая твердью; всё в ней – ложь и невроз гигиениста; только магическое, агрессивное произведение способно восстановить справедливость – надругаться над этой приторной чистотой и – запахнуть.
Всё белое будто бы требует поругания. Белое мазохист. Я сознаю его мольбу о боли, оказавшись на выставке Адель Абдессемед в галере Дэвида Цвирнера.
Дело не в Христе из колючей проволоки, и не в лодке, наполненной мусорными мешками, символизирующими эмигрантов. По-настоящему пронзительны здесь только две работы: видео с бабуином, выкладывающим названия народностей tutsi и hutu (конфликт между которыми закончился геноцидом в Руанде), и инсталляция из десятков животных чучел, сожжённых и слившихся в волнующий «гобелен».
Голая братская могила – это ванна, наполненная мертвецами; вязь припудренных землёю тел являет образ корневища. В удивительной схожести трупов и корней заключено подтверждение витального парадокса: цветы растут на мёртвых, мы все произрастаем из могил, и смерть суть клумба, матка и начало; жизнь зачинается в лодке Харона.
Так и здесь, в самом сердце буржуазного Челси, в очередной белизне под знаменем искусства, только мёртвое оживляет склеп – и галерея, озарённая демонстрацией смерти, становится местом чувств.
(Из текста “Да, Смерть!”)
***
Общество, чья мораль служит оправданием сексуальных репрессий, является инкубатором насильников. Религиозно-консервативная стигма секса, борьба с обнажённой натурой и навязываемое чувство вины за наличие естественных влечений – всё это производит психологическое и социальное напряжение; как следствие – патологическую агрессию.
(Из текста “Изнасилованный Феникс”)
***
Метаморфозы природы, возникающие под воздействием технологий, не являются следствием вторжения в естественный ход вещей, но продолжением такого хода. В лице человека природа вторгается в саму себя, используя технологию как средство магической αὐτο-трансформации. Это значит, что мы рождаемся магами, и наше techné – ключи от реальности, которую мы регулярно дописываем и расширяем. Когда технологический объект становится продолжением твоего тела, появляются новые отношения и необходимость пересматривать свою идентичность...
(Из текста “Веллос”)
***
Люди, зачатые от гитары и рождённые на мотоцикле, являются в облике пивного вепря. Мохнатая ярость в джинсовых латах, – они производят металл. Может показаться, что это дело для суровых мужиков, и сердце такой музыки в угаре бороды. Однако сердце металла – ребёнок. Всякий ребёнок суть высшая, наиболее свободная форма авторитаризма. Аморальный и безнравственный, он предъявляет миру безапелляционное Эго; своё Желание и Гнев. Без цепи и тормоза. Прямо, как есть. Ребёнок трагичен и привлекателен в своём бескультурье. В нём расщепляются миры – на звере возникает нарост человека. Кусок мяса и энергии, – ребёнок просто горит. В нём ещё нет ни смысла, ни терпения. И всё это “детское” находит своё выражение в металле.
(Из текста “Самые крутые маленькие чуваки”)