Интервью Анатолия Ульянова с украинским писателем Владимиром Ешкилевым.
***
– Чем тебя так заводит барокко?
Огурцы здоровые, ангелочки с жопами и всё такое прочее... Прежде всего, барокко анти-эстетично. Достаточно посмотреть хотя бы на Михайловский монастырь или на колокольню Святой Софии – и сразу хочется блевать. Сразу видно, что это – анти-искусство. Поэтому я чувствую в этом основания для постмодернизма. Барокко – это историческая блевотина, которая постмодернизму предшествовала.
– Каким издательством будет издан твой следующий текст?
Издательство «Пирамида». Оно соблазнило меня своим названием. Пирамида – это же гробница. Издаваться в «Пирамиде» – значит издаваться в гробнице, и быть мёртвым писателем. Мне нравится мёртвость. Всё, конец, уже приплыли. Я издан в «Пирамиде». Я буквально мумия.
– Критики тебя недолюбливают.
Я этому рад, потому что если текст понимается, то это уже такая степень его мёртвости, что дальше ехать некуда. Если читают и говорят «зачем это написано», то у этого текста есть шанс на выживание.
– Тебя считают провокатором.
Мои литературные враги то и дело пытаются представить меня в качестве чистого провокатора. Показать, что за моими провокациями ничего не стоит, кроме самой провокации. Часть наивной и доверчивой публики повелась на этот базар. Такая публика – село, дорвавшееся до Интернета и понимающее слова «провокатор» и «террорист» потому, что слова эти близки к политике. Такие люди мыслят категориями политики, а не категориями искусства. То, что я пишу, к политике не имеет никакого отношения. Мои тексты анти-политические, они отрицают политику. Я не скрываю того, что иногда могу быть террористом в искусстве, но террористом пушистым, который если и подкладывает плюшевую бомбу, то это бомба не убивает, а просто разрывает задницу тому дискурсу, под который подложена. Он живой, ему просто трудно срать. Мой терроризм – это терроризм по разрыванию задниц. Я не хочу убивать. Я не хочу ни чьей смерти…
– Какой тебе видится ситуация в современной украинской литературе?
В современной украинской литературе происходят крысиные бега. Вся литература бежит по кругу традиционализм-модернизм-постмодернизм-традиционализм. Из этих крысиных бегов украинская литература не может вырваться на скоростную прямую. Почему? Украинской литературе не хватает метафизики. Она больна её отсутствием. Она если и появляется, то в пародийном аспекте. Если в романе встречается персонаж, пропагандирующий эту метафизику, то он заведомо урод, и, естественно, его метафизика носит тупиковый характер. Если метафизика появляется в традиционной литературе, то она настолько пафосна, это настолько тупая проповедь, что такая метафизика тоже мертва. Пока в украинской литературе не появится живой и здоровой метафизики, до тех пор это будут крысиные бега. Они могут дать коммерческий успех, эти книги будут покупаться, они будут порождать брэнды, но нет и не будет прорыва, нет чуда, как с Толкиеном. Люди его читают, видят его мир и хотят там жить. Они его ждали и готовы в него прийти.
Раньше я считал, что это признак подросткового возраста украинской литературы, что она просто молода, а по молодости метафизика не появляется. Сейчас я думаю, что это не молодость, это отсутствие метафизического фундамента. Нет связующей нити между прошлым и будущим, нет метафизического наследия, нет цепи звений. Где-то были эти гиганты, которые могли. В Украине были мощнейшие метафизики – Иван Вышенский, Паисий Величковский. Они могли основать наследие, но не основали. Линия Величковского пошла в российское старчество где-то через святого Амбросия и оплодотворила Достоевского. Русская метафизика получилась. Достоевский есть, а у нас Шевченко сказал «Я не знаю Бога». Он сказал это мощно, потому что он был демиургом, создавшим мир «Украина», в котором мы до сих пор крутимся. Это мир был без метафизики, это был мир крестьянских восстаний, мир казацких могил, мир народа у которого было героическое прошлое, которое у него отобрали, и он должен себе это прошлое вернуть. Мы живём в этом мире без метафизики. У Шевченко нет метафизического измерения, кто-то должен был дать потом этот толчок – не получилось.
Мощнейший метафизический потенциал, который был в Украине в 18-ом веке, – Паисий Величковский, его окружение, митрополиты, Киево-Могилянская Академия, – его вобрала в себя Россия, она смогла в себя это принять. Это византийское наследие исихастов пошло туда на Север через Украину, но здесь никто не удержал его, не поймал в сети. Сковорода занял индеферентную метафизическую позицию. Он не строил ничего, он ушел в своеобразный Дзэн. Он не создал за собой ни школу, ни учеников. Он оставил лишь личный пример, которым никто не воспользовался. Тысячи его последователей не пошли по дорогам Украины. Этот фундамент без метафизики – это гнилой фундамент нашего крысиного бега. Литература – это спекуляция на теме метафизики, да? Но если не над чем спекулировать, так нет и качественной спекуляции.
– Помимо метафизики, ты также интересуешься эротикой.
Я, как человек неженатый, обедаю и ужинаю в ресторанах. Люблю разнообразие, хожу по разным заведениям. В некоторых из них работают официантками очень красивые девушки, и я создал для себя мир этой сексуальной культуры официанток в Станиславе (Ивано-Франковск). С некоторыми из этих девушек я познакомился ближе, с некоторыми – не удалось. Сейчас в жизнь приходят новые поколения мальчиков и девочек, они интересны, у них новая сексуальность. Я это исследую по мере своих половых и интеллигибельных возможностей. В центре цикла рассказов, над которым я сейчас работаю, эротика с точки зрения... сказать о себе стареющий плейбой – это слишком себя поднять… с точки зрения стареющего извращенца, у которого уже есть колоссальный объем памяти о прошлых победах и поражениях, истории минувших приключений. И вот вокруг него расцветают новые цветы. Он лезет своим грязным рылом это понюхать. Я стремился к простоте. Меня ужасно задолбала философская проза. Я хочу, чтобы при чтении моих книг кто-то захотел помастурбировать. Чтобы страницы моих книг были заляпаны спермой читателя.
Я пытаюсь углубиться в сексуальность, так как считаю, что здесь одна из тем моей жизни. Так получилось, что с ранней юности я был гиперсексуален. Мне ещё не исполнилось 15, когда я начал заниматься сексом со старшими женщинами. Моей первой любовнице было 28. До 90-го года гиперсексуальность очень тормозила мою жизнь, она забирала много сил, я ничего не мог поделать. В январе 90-го у меня была сильная ангина с осложнениями, после которой это напряжение спало. Тонус опустился до нормального. Ощущение перехода и возобновления сексуальной мощи оставило глубокий след в моем сознании. Это огромный пласт опыта, который я хочу перенести на бумагу. Перенести только то, в чём я не вижу грязи. Это в чистом виде мощь, это член, который стоит часами, который доставляет радость девушкам. Они плачут, смеются, радуются. Это рай в себе и рай для другого. Это ощущение потока энергии, которая бьет. Когда тебе говорят, что ты лучший любовник, это даже лучше, чем подписывать книги на презентациях. Я начал писать после ангины, сублимировать. Энергия выходит из меня текстуально, а не с потоком спермы…
– Ожидаешь ли ты новых имён от нашей культуры в её нынешнем состоянии?
Надеюсь, новые имена появятся. Приходит новое поколение – люди, которые не испуганны. На сегодняшний день самое главное для образования этого поколения – ситуация неиспуганности. Ситуация, когда нет давления авторитетов. Многие украинские писатели погибли под давлением авторитетов предыдущих поколений. Вспомним 90-е годы. Там же была плеяда очень талантливых людей, но они слишком много слушали лауреатов Шевченковской премии, чтобы стать новыми писателями, слишком хотели внешней славы, внешних отличий, внешнего текста. Это желание исходит из-за боязни мира, игр мира, судеб мира. Это желание и эта боязнь их убила. Сегодня приходит поколение, которое не будет болеть устаревшими комплексами: ксенофобией, тусовочностью и преклонением перед дешёвыми авторитетами и внешними знаками отличия литературной успешности. Это надгробия. Многие литераторы не понимают, что премия – это надгробие. Получить премию в 20 лет это равносильно литературному суициду. Это не круто.
– Что сейчас необходимо украинской литературе?
Чтобы украинские тусовки могли заниматься литературой, им нужно хорошо проебаться, прочистить трубы. В конце концов, всё начинается с большого толстого члена, и если его нет, любой текст – это комментирование собственной импотенции. В литературе нужен большой, толстый, мощный член, который прочистит все каналы. Эта текстовая физиология – это именно то, что ожидаемо. Украинской литературе необходимы условия для дефлорации. Такая дефлорация ещё не состоялась. Когда состоится, появится литературное качество.
– Мотив для этого уже имеется. В воздухе чувствуется какой-то ажиотаж.
Украинская литература стремится исполнять свою задачу решительно, брать барьер и прорывать какой-то фронт. Мы хотим ставить перед собой деревяшку и биться об неё лбом. Этой литературной решительности подчинена вся парадигма жизни. Безусловно, всё это традиции русской литературы. У Достоевского наблюдался надрыв спасти мир. Надо жить в Петербурге, в засраном котами подъезде и оттуда спасать вселенную. Казалось бы, найми человека, чтобы он вымыл тебе подъезд и лестницу, начти спасение мира с этого. Ни хера! Пусть воняет. Лучше занять какой-то подвал и оттуда спасать мир. Причём решительно весь мир. Отдельного человека не нужно – он ведь гавно. Только весь мир стоит того, чтобы его спасли. Аналогичная ситуация и в украинской литературе – мы всегда ставим предельные задачи: духовность, нация, патриотизм, Европа. Если идти в Европу, то только с заявлениями, что всё что не Европа – куча говна. Я всё ненавижу, потому что иду в Европу, я всё ненавижу, потому что духовность... С надрывом кричат: «Прорвёмся!». Но никто не прорывается, ничего не происходит.
– А тебе самому симпатичен евро-интеграционный проект?
Для западно-украинской интеллигенции путь в Европу – это путь возвращения домой, это ностальгия. Галичина наполнена метафизикой Европы. Там есть понимание того, что такое Европа. Но люди византийской культуры, люди центральной и восточной Украины, воспринимают Европу как игрушечный мир, где всё чисто, сыто, где большие деньги, где всё спокойно, где можно не ставить решётки на окна, не закрывать входную дверь. Европа воспринимается очень ухоженным местом, чистым туалетом, помытым разными шампунями. Восток Украины не понимает европейскую метафизику. Для византийского человека Европа не дом, в который надо возвращаться, это что-то чужое, к чему надо привыкать, с чем нужно заключать договор, находить компромисс. Дом – это твоя свобода, где ты снимаешь одежду и отдыхаешь, можешь попердеть в своё удовольствие. Но для людей византийской культуры Европа домом быть не может.
– Украина не сводится к Западу и Востоку. Есть ещё Крым и его мусульманские традиции. Их следует принимать во внимание.
Я вижу у нас лишь одну мусульманскую традицию, которая жизнеспособна – это суфийская традиция, которая близка медитативной метафизике. Для того, чтобы в Украине была мусульманская традиция, нужны мусульмане, конструкции, ордена. Сегодня подобного контента в Украине нет, я его не вижу. В Крыму нет тусовки, которая бы транслировала свой стиль, свою метафизику.
– Имеет ли будущее украинская литература на русском языке?
Культура русского человека очень серьёзно зависит от проблемы сопротивления, проблемы войны, она возникла на определённых пограничьях. До сих пор культура русских людей в Украине не обозначилась. Почему? Потому что русский Восток Украины всегда был победителем на политической арене страны, на выборах президентских и парламентских. Потребности в культурном протесте не было. Неоткуда было взяться традиционно русской культуре сопротивления. Если в результате надвигающихся политических потрясений Восток Украины получит по носу, у русских возникнет обида, появится дискомфорт. Им покажется, что их обидели. В такой ситуации у русских Украины может возникнуть культурный протест, а, соответственно, и русская культура в Украине.