В течение 20 лет ученые из Университета Айовы исследовали женщину, которая способна испытывать массу эмоций, кроме страха. «Луч» связался с философом и психоаналитиком Виктором Мазиным, создателем Музея Сновидений Фрейда, чтобы обсудить феномен бесстрашного человека.
Анатолий Ульянов: Является ли человек-без-страха, собственно, человеком, или воплощенное бесстрашие знаменует выход за пределы человеческого?
Виктор Мазин: Да-да, похоже на выход за пределы. Человек должен бояться. В этом одна из его отличительных черт. На мой взгляд, у людей есть два фантазматических выхода за пределы человеческого. Один выход – стать животным (человеком-волком, женщиной-кошкой, человеком-мухой), второй – стать машиной (роботом, андроидом, репликантом). Человек-без-страха – это, как мне представляется, «человек»-машина. Всё же и у бесстрашного льва, если у него с головой всё в порядке, страх должен быть, а вот у робота – нет. Человек-без-страха – это какой-то выведенный учеными-агентами витязь, хладнокровно бросающийся на врага, но теперь для этого есть умные ракеты и прочие машины, человек-без-страха для таких целей не нужен. Тут вот ещё какая проблема намечается. Исходя из близких мне рассуждений Фрейда с Лаканом, страх – разменная монета всех аффектов*, и страх – единственный аффект, который не обманывает. Короче говоря, я с трудом представляю отсутствие страха, но при этом способность испытывать вину или гнев, любить, наконец. Человек-без-страха, по идее, должен быть человеком-без-чувств.
А.У: Тем не менее, женщина, ставшая поводом для этого разговора, не была бесчувственной. Подобно большинству людей, она испытывала любовь, радость и гнев – исключением из палитры был лишь страх. И, в этом смысле, весьма примечателен Ваш образ человека-машины применительно к человеку-без-страха. Упомянутая женщина обнаруживается именно сейчас, в эпоху ранее недоступного сближения нашего биовида с постбиологическим рубежом. Цивилизационные перемены были всегда опосредствованы технологиями, будь это огонь или ракета. В эпицентре сегодняшнего – нанотехнологии. Совершенно очевидно, что проникновение машины в человека, и, как следствие, метаморфоза человека в около-машину – вопрос обозримого времени. Не исключено, что обнаруженный человек-без-страха – трансчеловек, один из тех мутантов, с которых начинается следующий шаг эволюции. Быть может, закат страха – это эволюционный закат биологического человека, или же восход человека техно-биологического, который пусть бесстрашен, но по-прежнему может любить. Каким Вам представляется экзистенция такого существа, что принципиально меняется, и как гибель страха может отразиться на обществе и пылающих внутри него отношениях? Мне думается, на этом пути неизбежно возникают вопросы смерти и свободы…
В.М: Очень интересно и неожиданно. Вы говорите, что «подобно большинству людей, она испытывала любовь, радость и гнев – исключением из палитры был лишь страх». Это – слишком уж заметный сбой в программе. То ли страх у нее есть, но каким-то непонятным образом он исчез из поля зрения. То ли у нее действительно какой-то трудно представимый фундаментальный изъян. Не случайно и у Вас появляется такое слово как «мутант». Во всяком случае, понятно, что такого сверхважного инструмента социализации как сказки в её детстве не было (это так, между прочим, вопрос, а для чего нужны все эти сказки, ведь они, особенно, если это не адаптированные версии, ой какие страшные? Это что - забава или необходимость?).
Подойдем к этому вопросу с простой стороны, со стороны страха как сигнала, предупреждающего о грядущей опасности. Значит, все проявления отношений с другими людьми, с окружающим миром, с миром внутренним действуют – и гнев, и любовь, и вина, и агрессия, но по сути дела звено (и это уже не просто сигнальная система, это возможность обращения аффектов) опосредующее эти отношения оказывается выпавшим. Будто речь идет о невозможности страха по поводу страха. Будто речь идет действительно о безродном роботе, точнее, о роботе, «родители» которого – ученые-экспериментаторы. Все дело в том, что ключевая для психоаналитического понимания человека формула – «в жизни всегда есть Другой». Так вот, страхи на тему, чего хочет этот Другой? Кто я для него? Почему он покидает меня – все это имеет первостепенное значение для человека.
Вы отмечаете, что эта «женщина обнаруживается именно сейчас, в эпоху ранее недоступного сближения нашего биовида с постбиологическим рубежом». У меня здесь возникает возражение: человек, по меньшей мере, с психоаналитической точки зрения, никогда не был «биовидом», да Вы и сами дальше говорите, что «перемены были всегда опосредствованы технологиями». В тот момент, когда появляется человек, его природа, его биология исчезает. Нет никакого «биологического человека». Восход «человека техно-биологического», а я бы сказал, «психо-техно-био-танато-логического», и есть явление человека. Огонь, палка, метафора, слово – все это уже технопрощание с никогда не присутствовавшей в жизни человека природой.
Самое сложное для меня в истории, которую Вы рассказываете, это любовь без страха. Да, я понимаю, что влюбленный безумен, понимаю, что он может себе и вены ради объекта любви перерезать, и с моста прыгнуть, но, все же, что-то меня здесь очень сильно смущает. В общем, я все равно отказываюсь верить в способность любить без способности бояться. Почему-то представляю себе, как любимый бесстрашной женщины отправился на опасное задание. Она не боится. У нее и мысли нет, что он может не вернуться? Или мысль есть, но ей до лампочки? И вот ей сообщают, что ее возлюбленный погиб. Какова ее реакция? Одно понятно, к этой новости она не готова. И с этой стороны, я не могу себе представить, что из ее палитры исключен только страх. Да и понимает ли она что такое смерть?
А.У: Итак, отсутствие страха притупляет остроту любви и парализует осмысление смерти. Вот как раз на смерти хотелось бы отдельно остановиться. Не является ли страх вообще сыном этой заглавной энтропии? Ведь по-настоящему бесстрашными могли бы быть, пожалуй, только бессмертные среди бессмертных. И тогда ситуация с любимым, «отправившемся на опасное задание», невозможна по причине невозможности самого наличия опасности в такой реальности без косы. С другой стороны, возможен ли в такой реальности любимый вообще, ведь и любовь, не исключено, следствие нашей инфицированности смертью?
Быть может, вот это «святое» чувство, которое испытывало, мифологизировало и превозносило человечество тысячелетиями и без которого существование кажется немыслимым, всего лишь аффект больного смертью существа, своего рода утешительный экзистенциальный морфий за то, что, стоит нам родиться, и распахнутый гроб уже летит нам на встречу?
Я также вновь задаюсь вопросом – почему именно здесь и сейчас обнаруживается эта странная женщина, равнодушно перебирающая пауков и змей из любопытства. Не говорит ли это о том, что нам the end? Не означает ли это, что эволюция отвергает смерть, а за новыми технологиями омоложения или переноса сознания на другой носитель – реальное пост-танатическое будущее, где нам, «человеческим людям», попросту нет места с нашими романтизированными доисторическими аффектами и инфантилизмом хрупкой умирающей машины? Таким образом, Я – это Другой*, а Другой – это мамонт.
Но тут вот ещё что. Вы упомянули человека в качестве антагонизма природе, и в этом смысле культура и цивилизация – аполлонический реванш над зверем и торжество человеческого; но не ощущаете ли Вы сегодня, что продолжение этого аполлонического реванша как раз в отказе от всего человеческого (или назвать это усугублением?)? Т.е. или мы перестанем быть людьми, или эволюционная финита… Готовы ли вы отказаться от страха, любви и смерти, чтобы продолжаться, простираясь в бесконечность?
В.М: Готов ли я? Ну уж нет! У меня и так время от времени возникает чувство, видимо близкое вампирической ностальгии по смерти, и так нередко возникает ощущение, что мне уже несколько тысяч лет. Да и литература, и кино показывает нам, как бессмертные страдают от бессмертия. Сколько раз утомленный вечностью Носферату искал смерти! Сколько раз сгорал от любви! Сколько раз повторял, что смерть – далеко не самое страшное, куда страшнее бессмертие.
Бессмертный – не человек. Помните кинофильм «Двухсотлетний человек» по Айзеку Азимову? Главный герой ее, робот NDR-114, он же Эндрю, делает все, чтобы стать смертным. Он, конечно же, и думает, и чувствует. Он и любит, и даже стареет. Он мечтает о признании себя человеком, и последним препятствием на пути этого признания является бессмертие. В конце концов, люди признают Эндрю человеком… посмертно. Страх и смерть – непреложные условия человеческого существования. Бесстрашно бессмертный – не-человек. Он может быть в каком-то смысле лучше, хуже, умнее, чувствительнее, сильнее, добрее, но он – не-человек. Неслучайно и Вы связываете страх со смертью, называете страх «сыном заглавной энтропии». Неудивительно и то, что любовь оказывается в Ваших размышлениях «следствием инфицированности смертью». Так что научная продукция под называнием «женщина-без-страха-и-упрека» может получить признание среди технофранкенштейнов, одержимых своей паранойей, но при этом никак не среди людей.
От Эмпедокла через Фрейда к Лакану страх, смерть, любовь неразрывно связаны. Любовь и Смерть – силы не просто противостоящие, но крепко-накрепко сплетающиеся. Не война Любви и Смерти, а их диалектика задает условия существования человеческого субъекта. И Ваша формула, «стоит нам родиться, и распахнутый гроб уже летит нам на встречу», из этой диалектики. Стоит нам родиться в любви, как смерть уже устремляется к нам из будущего.
Рождение в дом бытия, как сказал бы Хайдеггер, или в обнаружение себя в отчуждении в символическую матрицу, как сказал бы Лакан, предполагает мгновенное исчезновение субъекта как означаемого. На техноученых это правило не распространяется, поэтому им и удается порождать бесстрашных и бессмертных мутантов. Вне паранойи понятно, что дом бытия предуготовил нам и жизнь, и смерть. Символ несет в себе смерть, отрицание, отсутствие. Сам символ «любовь» всегда подразумевает как бы отсутствующие и идущие в разном направлении «ненависть», «смерть», «безразличие». Осознавая всю мощь своей любви к маме, малыш задает один из первых своих вопросов: «А ты умрешь?». Этим вопросом мгновенно задался пробужденный к любви андроид Дэвид из «Искусственного разума». И ему было от этой мысли страшно.
Впрочем, этот самый Дэвид куда больше похож на человека, чем то, что описывают сегодняшние ученые. Их объективный человеческий индивид - это совершенное существо. Ни страха. Ни любви. Ни смерти. Зато приказы выполняет беспрекословно и работает исправно. Этот так называемый когнитивно-бихевиоральный индивид – и есть мамонт с компьютером вместо головы. Не думаю, что это и есть то существо, о котором мы с Вами говорили раньше как о сверхчеловеке, которого в точке сингулярности поджидают физики.