ВЕГЕТАРИАНСКИЙ МОРАЛИЗМ Я люблю вегетарианскую кухню, но не являюсь ни вегетарианцем, ни веганом. Любая идеология – для дураков. В плотских вопросах не должно быть другого закона, кроме потребности и удовольствия. Ешь и трахайся, как тебе нравится. Всё остальное – понты для бога.
Любая попытка произвести «хорошего человека» – это утопия в духе сектантских брошюр, которые подменяют реальность обещаниями вечнозелёной лужайки, где тигры и овцы водят хороводы. Это не значит, что человек не может развиваться. Однако не стоит оценивать развитие этически, полагая, что мы «злые» и должны стать «добрыми». «Нет солнца без тени, и важно знать ночь», – писал Альбер Камю. Жизнь невозможно свести к ванильной карамели, к добру и радости без смерти и тоски. Город – это всегда геноцид. Мы совершенствуем его форму и средства, но не отменяем само убийство. Каждый шаг по траве суть резня. Каждый вздох – это расправа. Мы не совершаем насилия. Мы и есть насилие.
Олень – одно из самых красивых животных. Но и одно из самых вкусных. Между тем, чтобы любоваться оленем и есть его – нет разницы. И то, и другое – отношения с жизнью. Считать их «плохими» или «хорошими» – удел попа.
Недавно я наблюдал, как кот забавляется с птицей в саду. Он не был голоден. И это не была охота, но игра. Без «злости», «ненависти» и прочих человеческих слов. Но до смерти. Периодически птица переставала двигаться, и кот уходил, но стоило ей вздрогнуть – возникал из теней, и, танцуя, продолжал убивать.
Природа этого убийства обезоруживает всякую этику. Культура может создать лампочку, но она не может отменить ночь. Да и зачем? Травоядное искусство – это оксюморон. Художник неизбежно хищник, ведь образ требует фокуса, а искусство – насилия. «Коровы – травоядны и глупы. В отличие от кошек», – говорит художник Майкл Мерфенко. Священная корова – это священная глупость. И не случайно идея травоядности находит столь щедрый отклик в христианском мире, который испытывает Вину и нуждается в самобичевании ради Прощения. Благонамеренные репрессии всегда апеллируют к телу и касаются секса, образа, еды.
ПОЛЕЗНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ
Свобода убивать, обжираться и трахать всё, что неспособно возразить, является не единственной альтернативой традиционной культуре. В конце концов, культуру можно переосмыслить, увидев в ней ни антитезу, а продолжение природы.
Не агрессивная ли природа вдохновляет нас производить 3D-стрелялки? Каждая из них является технологией символической реализации хищника. Консерваторы убеждены, что, наигравшись в потрошителей, их дети начнут потрошить. И хотя многочисленные исследования единогласно доказывают обратное, разработчики уже дошли до того, что включают в свои проекты воспитательные моменты. Если Duke Nukem из 90-х провоцировал игрока стрелять в стриптизёрш, чтобы увидеть, как из них сыплются доллары, то современные боевики, вроде Dishonored или Mass Effect, дают бонусы за этически правильный выбор, и таким образом подталкивают к нему – выгодней пощадить, чем убить.
В психологическом смысле деструктивен как раз не расстрел стриптизёрш, но вот такое воспитательство. Функция шутера заключается в сублимации агрессии; в возможности реализовать напряжение безопасным для общества образом. Пытаясь вытеснить насилие, моралисты провоцируют его избыток и эскалацию. Именно поэтому социально ответственная игра должна ставить игрока в самые асоциальные ситуации. Когда игра предоставляет выбор «сжечь всех или только вырубить» выбирать нужно «сжечь». А лучше – чтобы такого выбора вообще не было. Только тот шутер имеет смысл, где ты взрываешь головы младенцам.
ОСМЫСЛЕННОЕ УБИЙСТВО
Культура производит множество способов проявить агрессию, сохранив при этом общество. Мы занимаемся искусством, строим небоскребы и летаем на Марс. Всё это требует от нас напора, хищности. Даже самое истовое творчество не осушает нас до конца, и мы всё равно предаёмся насилию поверх сублимации. Например, едим животных; прихлопываем комара, гуляем по лесу… Если здесь и есть место для этики, то той, которая призывает нас отдавать себе отчёт в происходящем.
Я, например, никогда не ел крабов. И вот соседка подарила одного. Положив его на тарелку, я растерялся. Во-первых, этот взгляд. Во-вторых, одно дело обезличенное филе в супермаркете, и совершенно другое – целый шевелящийся краб. Между коровой и говядиной есть принципиальная разница. Это разница между существом и объектом. Понимать её важно не для того, чтобы сжалиться, но чтобы заметить смерть, вернуть её из области вытесненного, пережить. Вот почему я убеждён, что стейки должны быть с кровью, напоминая нам тем самым, что жизнь поглощает жизнь и – продолжается.