1 Следуя законам эволюции, всякая форма жизни стремится скопировать себя. Именно поэтому массы всегда традиционны. Что в Норвегии, что в Бангладеш – они воспроизводят определённый порядок. Будет он фашистским, либеральным или социалистическим – зависит от культурного качества конкретных масс.
Какими бы продвинутыми не были массы, они всегда будут плыть по течению. И это нормально. Функция обывателя – соблюдать норму, обеспечивающую более-менее стабильное существование вида. Всё новое и другое претит массам, потому что выпадает из текущего порядка и, следовательно, представляет для него угрозу. Точно так же, как гомофобы пытаются вытеснить геев, точно так же и геи, ставшие частью нормы, превращаются в новых консерваторов и выступают уже против следующих ненормальных – скажем, тех, кто ратует за отмену жопы в пользу звездолёта. Это говорит о том, что культурные нюансы не влияют на саму механику эволюции. Одним она диктует быть, как все, других призывает отличаться.
Социальная функция Другого заключается в развитии общества. Пока массы защищают порядок от перемен, т.е. риска смерти, Другой трансгрессирует. Под единогласное возмущение обычных рыб он выходит за рамки озера, – на берег, – чтобы променять плавники на лапы. Такой бартер открывает новые возможности для всех, и защищает общество от энтропии.
Утки ненавидят гадкого утёнка не потому, что он «гадкий», но потому, что он – лебедь, т.е. Другой. Рыба-извращенец заявляет желание променять понятное и привычное на Другое, т.е. «неизвестно ещё какое». Эта дерзость, несомненно, раздражает массы, которые существуют по принципу «лучшее враг хорошего». В конце концов, Другое действительно не гарантирует, что за ним последует Лучшее. Оно гарантирует только само себя: Другое.
Всё это я к тому, что «быть толпой» и «быть личностью» – в равной степени императивы эволюции. Это не отменяет того, что толпа и личность обречены на перманентную борьбу за власть своего кода, но намекает на то, что улучшение масс – занятие глупое и бессмысленное.
2
Одна из самых авторитарных идей – это идея освобождения масс. Проецируя себя на толпу, многие интеллектуалы полагают, что массы – несчастны в своём понятном и расчерченном мире. Давайте же освободим рабов и ввергнем каждого из них в смутное и бесформенное, в диалектическую реальность, в Личность со всеми её психозами. Пусть раб покинет фабрики и пекарни, займется искусством, попробует наркотики, отправится в путешествие. В конце концов, свобода – это «хорошо», а рабство – это «плохо». В действительности же, большинство – на своём месте. «Рабская» реальность обывателя куда более комфортна, чем зыбкий кошмар, в котором ежедневно пребывает сознание мутантов и трансгрессоров.
Если вы хотите покончить с отношениями раб-господин – откажитесь от рабов и прекратите подчиняться господину, но только, пожалуйста, не надо меня спасать. Героизм спасающего – это героизм возвышающегося; героизм няньки и папочки. В нём нет ничего, кроме самоутверждения за счёт провозглашения масс слабыми и несвободными. «Ты думаешь, мы не можем перелезть через забор?», – спрашивает героиню «Мандерлей» Непокорный Негр.
Как бы Другой не клялся в том, что выступает за всеобщее просвещение, искренним может быть только эгоистический мотив. Я хочу свободы и справедливости для Другого лишь постольку, поскольку хочу свободы и справедливости для Себя. Выступая за социализацию гомосексуализма, я пропагандирую его как норму и вариант выбора. Однако какое мне дело до геев, если сам я – не гей? Ответ прост: поскольку разнообразие является моим личным интересом, а также неизменным условием моего удовольствия, я поддерживаю гея как Другого, и, значит, Себя. Фашист – мой враг не потому, что «плохо ненавидеть и убивать», но потому, что он устремлен покончить с Другим как таковым; в его проекте у разнообразия нет перспектив. И, следовательно, нет в нём и счастья для Меня.
3
Мне нету дела до страданий масс, поскольку их чувства – не мои чувства, и то, что им свято – долг, традиция, отечество – для меня лишь лирика культуры. Только невероятное и потрясающее становится объектом моего интереса и сочувствия. Я понимаю, что народ утилитарен, но не идентифицирую себя с ним.
Я могу понять заводского рабочего, но заводской рабочий не поймет меня. И потому мне нечего надеяться на какой-либо «революционный класс», искать товарищества, братской группы.
Я знаю, что инакомыслящих всегда будет мало, и народ, каким бы он ни был, всегда будет негативен по отношению к ним. Мысль эту питает не упадничество или разочарование, но понимание принципов эволюции.
В просвещённом обществе массы уже никого не повесят, но это не значит, что между ними и фриком возможна симпатия. Верующая колхозница может вызывать жалость, в силу своего социального положения, но задень её бога – и овца тут же превратится в волка.
Только тот, кто не знает народ, будет утверждать, что его скотство кроется в эксплуататоре. Я вижу в рабах не жертв, но неудавшихся господ. Мечты народа принадлежат области жира.
Трансгрессия – это путь одиночества. Она всегда антинародна и предполагает конфликт с массами. Другой существует не благодаря, но вопреки остальным. Личность выходит из толпы – и тут же попадает в оппозицию.
4
Традиционное сознание полагает, что эгоист бесполезен для общества – ведь он думает только о себе. Однако это не так. Там, где социалист требует от ЖЕКа чистоты своего подъезда, а фашист принуждает общество к венику, эгоист убирает по собственной воле. Не потому, что заботится о других или был кем-то заставлен, но потому, что попросту не любит жить в грязи. И именно поэтому в странах, где нет ЖЕКа, подъезды всегда чище.
Я нахожу эгоизм симптомом зрелости. «Так как мне тягостно видеть складку грусти на любимом лице, то я ради самого себя стараюсь изгладить её поцелуем. […] Я люблю людей, но люблю их с полным сознанием моего эгоизма, люблю потому, что любовь доставляет мне счастье…», пишет Макс Штирнер.
Вся скука мира производится в толпе. Единственный путь в Захватывающее – это путь эгоистического мутанта: того Другого, которого всегда мало, кто слышит иной барабан и пьет вдали от стада – среди звёзд и чудес.