Мы поедаем с Казимиром шоколадные торты. Он любит сладости, и не случайно женат на мужчине-конфете, которого называет "My Puchkin!". В устах бродвейского гея фамилия прославленного русского мавра обретает ироничную анальность. "Достоевский – нет, Толстой – да". Русскую культуру легко любить вдали от русских людей. Американцы полагают, что отсылки к матрёшкам приносят мне удовольствие. Им не понять, что прошлое – это плен, и всякий сугроб – напоминание о заокеанском инферно, где ушанки глотают прохожих. "Когда русские перестанут бояться, они перестанут ненавидеть"
Называя себя "гениальным поэтом", Казимир хвастает своими годами на "Фабрике" Уорхола, и бранит Энди за "коммерциализацию искусства". "Деньги всё отравили". Я слышу об этом всё чаще. Художники покидают Нью-Йорк, перебираясь в Портланд, Остин и Детройт. Те же, кто всё ещё мечтают о "столице мира", стремятся в миф, от которого уцелела лишь гордая тень. Богемные притоны, наркотические оргии и сутенёры с платиновыми челюстями сменились эпохой, где всякая эмоция происходит в соответствии с правилами пожарной безопасности. Вавилон остался только под землёй, в железном кишечнике метрополитена, где все действительно вместе. Поверхность же охвачена сегрегацией. "Отчаянный и мучительный" Нью-Йорк живёт в собственных воспоминаниях и клише. Он ещё вдохновляет тех, кто только с корабля, кого в 80-х здесь не грабили на Тайм Сквер. Старожилы же, напротив, приветствуют остепенившийся полис. Нью-Йорк устал и ныне требует всего того, что превращает место в смерть: комфорта, тишины, порядка. "Дайте спокойно нам потратить наши деньги". Город-фетиш населяют зомби в кашемировых пальто, и голодные вампиры в поисках редкой энергий. Всякий разговор суть акт каннибализма, воровство. Посмотрите направо – Vampire State Building. Хипстеры, стекающиеся сюда, чтобы, наконец-то, вписать себе Нью-Йорк в Lives in на Facebook, и живущие пригородными оотеками по десять человек на лофт; клерки с дымящимися языками, модели, досасывающие восковые члены на эстафете по пути в меха – у каждого из них по дюжине страпонов в жопе, и мечта: вот, наконец-то, у камина, расправляешь яйца, говоришь себе "I did it", спать ложишься в бархатное лоно гроба. Короче, готика и декаданс. Когда последние художники поймут, что того Нью-Йорка больше нет, а нынешний – пьёт больше, чем наливает, Вавилон падёт, и Нью-Йорк станет просто ещё одним приятным местом, чтобы кунять над тортом под надзором полиции.
Прожив 32 года на Манхеттане, Казимир был низвергнут взметнувшейся рентой и оказался в бруклинском Мидвуде, среди русских и хасидов, которые просят его вызывать им лифт в шаббат. "Но ничего, и здесь я сделаю bordello, хотя вокруг такой province". Рука Казимира скользит по шее субтильного негра за кассой. "Откуда ты, о прелестный цветок... Нет-нет, не смей. Я угадаю. Кения?" "Да, сэр, Найроби, что-нибудь ещё?". Он заказывает солёную карамель, и пытается скормить её с рук всем присутствующим. Работники кондитерской вежливо улыбаются, но, стоит Казимиру отвернуться, хмурятся с отвращением. Как и всё вокруг, Казимир содержит слишком много сахара.
"Ты напоминаешь мне снежного леопарда", говорю ему я; он падает на колени, таращит глаза, и, сдирая с себя кожу рубашки, показывает татуировку со снежным леопардом. Его Бродвей никогда не кончается. "Я – гей, но трахал своих женщин лучше, чем гетеросексуальные мужчины. Их оргазмы были моими произведениями искусства. Когда же они умирали от рака груди, именно я, Казимир Александр, был тем единственным, кто держал их за ладони и сосцы. Ну что, Цветаева, пойдёмте выпьем водки?". Выхватывая у меня телефон, он звонит самому себе, чтобы оставить на автоответчике признание в любви: "Ты знаешь, пусть мне 50, и я больше не похож ни на ангела, ни на Ивана Драго, но зато я искренне люблю того мужчину, которого в себе выпестовал".