Эти птицы кажутся невозможными. Ещё недавно они населяли разве что страницы атласов и зазеркалье телепередач – мир безбрежный и фантастический в своей далёкой, недоступной красоте. Теперь же они – из плоти и перьев; повсюду их песни сплетаются в косы весенних симфоний. Вопливые и очарованные абрикосом, над улицей проносятся созвездия попугаев. Один из них клюёт меня в серьгу. Сёрферы трясут золотыми гривами. Мороженное сбегает по загорелым бёдрам и роликовым конькам. Солнце распухшее, воспалённое. Спины всех змей, всех ящеров и прочих игуан – всё облазит под его рубиновым пупком. На земле то и дело обнаруживаются брошенные силуэты рептилий.
Волны Тихого океана подобны взрывам – расползаются по берегу грибовидными облаками. Здесь, на моих глазах, по небу проплывает пеликан. Весь будто ржавый, он настолько огромен, что, кажется, на него можно прыгнуть и лететь – до Мексики всего-то сотня миль. Ну или пусть меня бросает эта птица прямо на дыхание кита. Небо окрашено в янтарь, океан – цвета глаз моряка.
Размышления о будущем похищают настоящее. Я избегаю их не потому, что страх, но потому, что ожидать чего-то – расточительно. Чем бы всё это не обернулось, моё будущее будет подытожено смертью, и потому нет смысла нащупывать завтрашний день. Зато сегодня, говорю себе, – живой, и могу чувствовать, как ветер набрасывает на меня свои вуали; как запекается волос на солнце; как я всё ещё не знаю обстоятельств своей гибели, и по-прежнему надеюсь на поцелуи.
Птицы существуют вне времени. Их формы остаются первозданными даже тогда, когда они садятся на линии электропередач. Пока я наблюдаю их, моё тело выветривается: песчинка за песчинкой уносится прочь, и я пропитываю собой горизонт. Ещё никогда в моей жизни не было столько вина и закатов.
Дракон призывает избегать любой идентичности, и насмехается над раем богачей в Дэйна Пойнт. Вид океана им – статусный вид. Им неизвестно как любить волну. Глотая устрицу, они глотают ценник, а не жизнь; умирая, держатся не за сердце, но кошелёк. Меж тем, свобода – в отсутствии сфинктера. Чего нельзя простить буржуа, так это заборов на пути к красоте. Природа не может быть частной, и я жду, когда пантеры и летучие мыши начнут вытаскивать свиней из их вольеров.
Я – живу, и в тот же миг ощущаю свою непричастность к окружающей жизни – моё путешествие сообщает, что всё вокруг временно. Я больше ни к чему не привыкаю. Каждое мгновение ведёт обратный отсчёт. Пейзажи, в которых происходят целые судьбы, для меня – лишь очередная станция метро. Есть бесконечность красоты без оснований в ней остаться. Чемодан оказался наркотиком, а я – кораблём. У этой шхуны нет капитана – только стая одичавших юнг: висят, как обезьянки, на мачтах – глаза таращатся, языки высунуты. Увидят остров – охают, кричат. Есть среди них и дураки, и розы; канатоходцы и факиры – все загорают голышом.
Забираясь на вершину горы, я обнаруживаю озеро. Сквозь деревья, которые его окружают, сюда просачиваются апельсиновые нити света – звенит слюна, и пёс бросается в ил. Умение распознавать поэзию во всём делает счастье неизбежным. Взгляд, преисполненный романтики, обезоруживает любые невзгоды – всякое обстоятельство преображается, становится интересным. Стремление к поэзии, в этом смысле, кажется мне более прагматичным, чем стремление к деньгам. Путешественник выглядит скромно, как самка гуппи, хотя внутри у него – вечное Рио де Жанейро. Ему известно, что самый красивый зелёный – у пальмы, а синий – в крови мечехвоста. Он не боится тишины, и с ним легко можно молчать.
Дымка сползает к океану по горе. Люди-амфибии топчут песок. Сжатые от соли, их тела напоминают скелеты. Стоя на пляже, весь в меду от солнца, я смотрю в закатившийся глаз морского котика и мечтаю об Аляске: снежная вершина отражается в озере, а я нюхаю ели. Как блестит рыба во рту у медведя? Сможет ли дятел проделать дупло в моём черепе и увидеть мои сны? Любопытство разжигает воображение. Воздух режет весло, и мужчина бросается в пену к медузам – на поверхность океана всплывает только его улыбка. Калифорнийские волосы напоминают водоросли. Косы Джанис – гремучих змей на дне вулкана.
Лучше других – перья ворон: их чернота отбрасывает блик. Лапки свернулись и похожи на увядшие цветы. Так представляю свою смерть: вдруг зачесалась грудь, стук изнутри, и вот сквозь кожу проникает мокрый клюв. Дыра становится пошире, появляется крыло, а через миг и само ворон-сердце мчится прочь.