О том, что приближается Хеллоуин мне напомнил сосед, распявший на своей двери летучую мышь. Я не могу назвать себя поклонником народных гуляний по отмашке, но Хеллоуин занимает в моём сердце особое место. Я люблю наблюдать за шествием вертепа судного дня, пытаясь разгадать, почему один человек решил стать зарезанной принцессой, а другой – кентавром без головы. “Это бесовский праздник”, – говорит мне приятель, запретивший своей дочери наряжаться ведьмой. “Ты что не понимаешь, что в мире идёт борьба добра со злом?”. Глядя на очереди банковских служащих, затаривающихся сатанинскими рогами, я об этом, честно говоря, не задумываюсь. Задумываться об этом начинаешь, читая новости из ада: “Глава Крыма предлагает запретить празднование Хэллоуина в российских школах, поскольку эта “тёмная традиция направлена на подрыв традиционных духовно-нравственных ценностей”.
Украинские консерваторы солидарны со своими российскими коллегами, и уже даже провели флешмоб, в рамках которого отвечали на вопрос “Почему я не праздную Хеллоуин?”: “я люблю Бога”, “это не украинский, антирелигиозный праздник”, “это праздник, который высмеивает христианское понимание смерти”, “этим я предаю Бога Иисуса Христа”, “у нас это не праздник, а извращённая интерпретация”, “идолопоклонничество”…
Может показаться, что вся эта “борьба с нечистой силой” является следствием воспалившейся хромосомы духовности, мол, после распада СССР нашего брата охватило ранее запрещённое православие. Однако к религии аллергия на Хеллоуин имеет весьма опосредствованное отношение. Проблема этого праздника не в том, что он прославляет зло, но в том, что это “чужой” праздник. “Не украинский”, “не христианский”, “нарушающий традиционные для России духовно-нравственные ценности”. Отторжение Хэллоуина – это отторжение Другого, типичное проявление ксенофобии, охватившей сегодня консервативные постсоветские общества. Для метафизических патриотов что Хеллоуин, что гей-парад, что Человек-паук – нашествие чуждой культуры, которая, если её пущать, заменит самовары на макдональдсы, а ушанки на ковбойские шляпы.
Подобное мракобесие вдохновляет напялить на себя тыкву, и слиться с толпой ходячих мертвецов. Тем более что лос-анджелесский Хеллоуин-парад считается крупнейшим в мире. Здесь Голливуд, и все веревульфы – отсюда: выскакивают из киноэкранов, словно черти из котлов.
В отличие от Нью-Йорка, где любой парад сопровождается полицейскими кордонами, преграждающими путь к Губке Бобу, голливудский Хеллоуин – по-настоящему народное гулянье. Нет ни заборов, ни обилия жандармов; все вольны смешиваться. И если в Новом Орлеане смешиваются, в основном, туристы, то в Лос Анджелесе гуляет буквально весь город – от 90-летних стариков в костюмах сексуальных монахинь до бандыков из гетто в костюмах… бандыков из гетто.
Я смотрю на молодую семью с ребёнком в образе куклы-убийцы Чакки, и понимаю, что происходящее – это коммуникация. Выбирая тот или иной образ, люди не просто воюют со страхом смерти, но, что более важно, – сообщают друг другу свои чувства, состояния, мечты. Угадывая образы, незнакомцы переживают близость от подключения к общей культуре. По сути ведь Хеллоуин – это символический обмен, один сплошной поток культурных знаков и смыслов.
Рука вампира сжимает мою задницу, как клаксон. “Бу!”, – говорит незнакомец, и растворяется в толпе, а детвора вокруг хохочет. Откуда-то доносится русская речь. Пара советских людей в ну разумеется королевских костюмах продирается сквозь чащу гномов: “Люда, ну это ересь, ну ересь же”. “Смотри какой пидор пошёл”, – мычит соотечественник на веранде дайнера Astro Burger. “Ты лучше вон ту за сиськи полапай”, – отвечает ему уже тоже “готовый” приятель. Допив свою великую культуру из стаканчика для Кока-Колы они ползут, мыча, к машине. “Заработал $50 – $50 и пропил”. А дружбан заливается: “Oh My God, блядь! OMG!”. И укатили.
Во время Хеллоуина бомжи всегда улыбаются. Раз в году все жители города вдруг становятся похожими на них. Набожные мексиканцы надевают дьявольские хвосты, и торгуют хот-догами за десятку. На ряду с Рождеством и Чёрной Пятницей, Хеллоуин – один из краеугольных камней американской экономики. Люди, решившие отделаться оранжевыми шляпками, здесь в меньшинстве. Часто встречаются костюмы, которые всем своим видом говорят, что всё это стоило тысячи, заняло месяцы подготовки и часы переодеваний. Костюмы скелетов являются здесь тем же, чем в России является кокошник, а в Украине – вышиванка: национальным костюмом, вокруг которого возникает страна. Другое дело, что оборотни совместимы со свободой и мужеложеством, а вот кокошник – не очень.
Зомби текут по бульвару Санта Моника. Зачарованный, я смотрю на парня, танцующего в лучах лазерного света – его корсет сползает с сосков, а моя челюсть – в штаны. Неподалёку пляшет даун – отрывается истово, так ему весело. Никто не тычет пальцем, не насмехается. Пожарники из местной станции носят детей на руках, монашки задирают рясы с выбритыми распятиями, а я таращусь, люблю, и думаю: что если и правда весь этот игрушечный сатанизм подрывает “духовные скрепы”? Что если эта “безбожная материалистическая культура”, будучи экспортированной, действительно способна уничтожить ту, которая моя – ту, для которой народ важнее человека, а боги – по-настоящему?
Надежды переполняют моё сердце и, как водится, умрут последними. Не знаю успеют ли мечты о мире, где никто никого не запрещает, воплотиться ещё при моей жизни. Так или иначе, Хеллоуин намекает, что жизнью жизнь не ограничивается – однажды наши восставшие из мертвецов надежды зашагают по некогда советским улицам: быть может даже дети в костюмчиках Сталина, банды хоругвеносцев и леший-гомофоб; кусок ваты пройдётся за руку с пучком укропа, а священник обнимет чертёнка. И всё это уже будет просто костюмчик – эхо кошмаров и страхов, которые мы сумели превозмочь, и потому не боимся отметить.