Как только я перестаю следить за френдлентой фейсбука, из моей реальности исчезает Путин, и все сопутствующие его рыки и вздохи. Остаются только красивые фотографии и сообщения о массовой стрельбе в очередном американском городе. С одной стороны, я испытываю чувство облегчения, как если вынес из квартиры всю старую мебель, и теперь стою в пузыре чистого кислорода. С другой – пустота, возникающая на том месте, где раньше стояли диваны о судьбах родины, потрясает меня своими масштабами. Без людоедства повседневной жизни квартира моего сознания оказывается практически необитаемой. В этом есть что-то тюремное.
Но ведь я знаю, что жизнь – это куда больше, чем муки в подземельях. Почему же тогда мысли про лес, цветы и океан; кино, рождённое не болью, но красотой; губы прохожих и воздушные пустяки – всё то, что озаряет повседневность, – кажутся менее важными, чем узники совести и новые запреты? Это обнажает не только политическую сознательность, но и травму. Как и моя чёрная подруга Джанис не может перестать говорить о расизме, так и я не могу перестать говорить о ксенофобии. Меня беспокоит в этом не столько невозможность отвернуться от проблем, сколько компульсивная зацикленность на них; то, как эти проблемы вытесняют из сознания всё остальное содержание мира, саму жизнь, несущую в себе гораздо больше поводов для чувств, чем кажется нашей культуре.
Эти мои капризные требования, впрочем, происходят из того обстоятельства, что я могу выключить Мордор, перестав смотреть френдленту. Но что делать тем, для кого Мордор – не в фейсбуке, а вокруг: в прохожих, улицах, в тональности смеха? Читать про дивных птиц? Про то как в озере зарезался закат? Культура говорит: "Борьба!". Но ведь уже в следующий миг лица бунтарей обретают черты горгулий, против которой поднималось восстание, и вот уже толпа несёт на трон следующий макет кошмара, такой же бездонный, как и прежний. Как если наша историческая миссия – это музеефикация антиутопии. Неужели мы все так и останемся персонажами Солженицына? Этакими звуками из кухонного шепота. Роли у нас разные, но роман – один. А ведь так хочется в другую книжку.
Мне интересна жизнь моих друзей, но в тот же миг я понимаю, что с очень многими из них социальность возможна только в рамках определённой повестки. Не потому, что мы кретины, но потому, что эта повестка является тем опытом, вокруг которого возникает наша общность. За его пределами нам гораздо сложнее соотноситься друг с другом. Вот почему тексты про ад жизни заходят в нас гораздо легче, чем лирические очерки о сексе с оленями за океаном.
Чем глубже ты погружаешься в жизнь отдельного человека, тем больше в ней обнаруживается нюансов, и тем пуще человек выпадает из какой-либо группы – оказывается уникальной историей. Если для индивидуалистичных культур такая история представляет интерес, то для культур коллективистских, вроде нашей, она не релевантна, её не ясно как примерить, с чем и как в ней коммуницировать.
Я вижу здесь целый букет угроз: не только расставание и одиночество, не только торжество диктатуры, но, что более страшно, – упускание жизни. Такие большие и волнующие события, как парижские теракты, война в Украине или бомбёжка Сирии существуют для большинства из нас за пределами непосредственного опыта. И, тем не менее, в обсуждениях этих событий проходят целые наши жизни. Мы сопереживаем совершенно искренне, несмотря на то, что наш сентимент целиком и полностью продиктован медиа. Наша эмпатия является здесь той неподдельной слюной, которую выделяет собака Павлова, когда Иван Петрович пускает ей в голову заряд электричества. Меж тем, жизнь волшебная разлита в частном бытии. Казалось бы, о нём нам нужно говорить, им делиться друг с другом, расширяя тем самым переживаемую нами вселенную. Но почему-то нет – ад нас заводит больше.
Я ни в коем случае не зову бежать от проблем в грёзы розовой шляпы. Однако что-то мне подсказывает, что исход из 1984-го мира находится не столько в его надцатом смаковании, сколько в нашей способности выходить за его рамки, думать не только об этом, но и да – о чём-то другом и иначе. Потому что из чего же ещё этому другому и иначе происходить, если не из беременеющих мыслей о себе?