1
В своей статье для журнала The New Yorker Робин Крисвелл и Бернард Хейкель, сообщают западному человеку очевидность, о которой тот, похоже, не догадывался: выясняется, что за ИГИЛ стоят не звери, но стихи.
“Хотите понять джихадистов? Читайте их поэзию. ИГИЛ, Аль-Каида и многие другие исламистские движения продуцируют огромное количество стихов. В отличие от видео с отрезанием голов, которые предназначены для иностранного зрителя, поэзия распахивает окно в движение, обращающееся к самому себе. Именно в поэзии боевики наиболее чётко выражают фантазматическую жизнь джихада”.
Тон этого “открытия” содержит надменный расизм: “Ну ничего себе – у зергов есть культура!”. Тот, для кого это явилось новостью, всё это время очевидно полагал, что люди, способные расстрелять 140 парижан с криком “За Сирию!” – это просто бессмысленные сгустки иррационального зла. А ведь ещё Клаудия Кунц объясняла, что в основе газовой камеры лежит не любовь к людоедству, но совесть, ведомая возвышенными романтическими устремлениями. Сопутствующие кровопускания не являются самоцелью. Они – лишь вынужденные средства воплощения консервативной Валгаллы, которую лелеют в своих сердцах воины Традиции. Лирика их живодёрни преисполнена красотой. Отрицать это можно только в приступе этической слепоты.
“Романтизм – идеология под вопросом”, – пишет по этому поводу философ Никита Елизаров. И правда. Под вопросом должно оставаться всё сущее. Однако всякий раз, когда мы беремся судить религиозное сознание с позиций науки, бой оказывается проигранным так и не успев начаться. Материалистический взгляд на мыслительные течения, в основе которых лежит метафизика, парализован ограниченностью собственного высокомерия. Для него не очевидно, что мир грёз невозможно низвергнуть, противопоставляя его волшебству твердь знания.
Критика страстей вокруг смутного зачастую сводится к фыркающему полаганию, что метафизики – это блаженные, чье юродство не заслуживает опровержений, поскольку находится ниже научного плинтуса. Ну а пока кучка высокомерных либеральных интеллигентов вроде меня хохочет над полчищами "примитивных макак", этих самых "макак" становится всё больше, причём в ассортименте – они выходят с маргиналий в авангард, и уже звучат на передовице политического поля европейских обществ. Самое время задуматься, не обладают ли они чем-то более привлекательным, чем наши просвещённые мензурки.
2
Прежде, чем стать атеистом, я был крещён, ещё в детстве, и лет до 17 оставался человеком, вовлечённым в религиозную чувственность. Пусть не фанатиком, но тем, для кого бог был не просто концепцией, но непосредственно переживаемой реальностью, с которой я пребывал в постоянном диалоге. Именно ей я обещал не материться, и перестать дрочить, когда мне исполнится 15.
Спасло меня из всего этого искусство. Или всё-таки рукоблудие? Так или иначе, я не сожалею о том, что получил опыт божественного присутствия. Религия научила меня не только сексуальным комплексам, но и чему-то, без чего я не мыслю себя нынешнего – пониманию того, что слова магичны. Каждое из них является заклинанием, и создаёт миры из своих смыслов. В отличие от природы, культура равнодушна к законам физики. Мы можем превращать любые наши выдумки в факты субъективной реальности.
Сегодня мне ясно, что мой переход от бога к искусству не был таким уж далёким побегом. Искусство происходит из того же типа мышления, что и религия. То, как художник творит своё произведение, ничем не отличается от того, как верующий творит своего бога. И картина, и божество являются продуктами воображения, способного создавать осязаемые вселенные. Именно поэтому я не свожу метафизику к архаичным прицерковным побасенкам. Метафизика – это всё, что представляет из себя не только культура, но и очеловеченный ею человек; все наши замыслы и взгляды, сама информация.
Принуждая меня воспринимать мир исключительно в его физическом измерении, научные фундаменталисты пытаются ограничить меня измерением биологического зверя; отнять саму возможность наслаждаться тем, что вид губ может быть волнительнее поцелуя; что над всем сущим – облако фантазий.
Как человек, познавший веру лично, я знаю, что превозмочь её пленяющий гипноз можно посредством чего угодно, но только не понимания того, что измышляемые вселенные отсутствуют как научные факты. Им ведь и не нужно быть такими фактами – достаточно оставаться красочными сновидениями.
3
Для мыслителя, для художника, для всякого вообще человека, важно не только познавать реальность, но и сохранять её пластичной. Отказывая метафизике в праве быть медиумом прогресса, мы подрываем конкурентность гуманизма. Консервативные культы, фашистские партии и террористы-смертники продолжат торжествовать над свободой и личностью, если мы не будем сражаться с ними в царстве грёз. Не меньше, чем здравый смысл и формулы пенициллина нам нужна альтернативная метафизика, чей вымысел понесёт в себе романтику иного мира. Очаровывая его возможностями, мы сеем мотив для социализации либертажа.
Проблема бога не в том, что его не существует, но в том, что он бесконечно устарел. Ещё вчера я рьяно льнул в его объятия, а сегодня он уже кажется мне игровым автоматом Pac-Man, стоящим в дальнем углу прачечной, которую я прохожу по дороге в IMAX. То, что играть в эту фантазию больше не интересно, не означает, что само фантазирование является “идеологией под вопросом”. Как и романтизм всех фашизоидных течений не означает, что зло сокрыто в их романтике, а не том, что она декларирует в каждом конкретном случае. С тем же успехом, можно журить устройство рта за бред, который этот рот подчас произносит.
Романтизм указывает на нашу естественную способность испытывать страсть и воодушевление. Бояться эмоций, которые извлекают нас из рационального покоя, – это всё равно, что бояться быть человеком, лишать себя целого спектра экзистенциальных возможностей. Силясь ограничить себя научным сознанием, мы уподобляемся тем нашим патриархальным предкам, которые пытались разделить дух и тело, воспарить над земным грехом. Просто если у древних эта компульсия выражалась языком религиозной образности, то у современных рационалистов она принимает форму мечты о превращении в совершенную машину. Эволюция понимается ими не как вечный метаморфоз с целью адаптации к меняющимся обстоятельствам, но как линейное повышение эффективности и вычислительных мощностей. Как и древние эллины, нынешние аполлонисты боятся смерти, и в своих размышлениях тяготеют поскорее сбежать из гибнущего мясного мешка – прыгнуть если не на облако, то хотя бы на флэшку.
Меж тем, наука только выиграет, если будет использовать разные типы мышления. Метафизический фундаментализм не может быть преодолён средствами научно-материалистического анализа. Бороться с ним необходимо там, где находятся сознания его воинов – в зыбком пространстве коллективных снов, стихов, видений, мифов. Для этого мы сами должны сделаться романтиками, поэтами и метафизиками; мечтательными колдунами, способными оперировать не только формальным техно, но и магическим экстазом.