Позже появится японец и навсегда увезёт Эрику в ресторан, но сейчас мы гуляем по крышам Кейтауна и видим как солнце превращается в рану. Под ногами рычат машины и сумасшедшие, но здесь, наверху, – тишина. “Я буду лежать в сапогах недвижимо, как мёртвая кукла, смотреть в сторону и молчать – ни стона, ни звука. Это не помешает ему взобраться на меня и кряхтеть. Это никогда никому не мешает. Бывает, я плачу во время секса. Поначалу они растеряны, но ебаться им всё равно хочется, и они продолжают”
Эрике чуть больше двадцати и в её черепе, на месте глаз, сидят два мотылька. Взгляд у неё, как у русалки – печальный и зовущий: будто бы смотрит она со дна озера, вот-вот утащит моряка. Раскладывая её волосы на простыне, я представляю, что её голова – это спрут, отталкивающийся от воды бесконечными локонами. В облаке чернил, которыми он рыдает исчезают кораллы и раковины, сам океан.
Эрика живёт в Осаке, и в будущем собирается ухаживать за больными животными, ну а пока изучает медицину и делает 1000-долларовый хэнд-джоб незнакомцам.
“Я не вижу разницы между сексом и любой другой активностью – например, распитием чая. Хотя нет, чай пить приятнее. Я не вовлекаюсь в процесс, приятные ощущения настолько слабы, что не играют никакой роли. Когда же я в отношениях, то, чтобы не обидеть человека, говорю ему, что мне приятно. И это тяжело. Меня ужасно напрягает, когда парень пытается доставить мне удовольствие. Чего-то там делает, извивается... это бесполезно, ведь я изначально не даю ему шанса. Деньги всё упрощают. На “работе" я просто довожу дядечку до оргазма, побыстрее, и всё”
Закон питается моралью, и потому содержит в себе парадоксальные туманности. В Японии нелегален только вагинальный секс за деньги. Всё прочее не считается сексом – наёмные рты, анусы и ладони существуют за пределами преступления.
“Легче всего работать с теми, кто просто пользуется твоим телом, и не претендует на большее – тогда сфера нашего соприкосновения предельно ограничена. Когда же клиент лезет тебе в душу, ведёт себя так, будто между вами есть чувства, будто моё интимное ему принадлежит – это ужасно. Я могу перестать быть своей рукой, перестать быть своей пиздой – абстрагироваться. Но Я – не твоя”
Торговля телами – едва ли мир счастья, и, тем не менее, я не в силах противиться поэзии вещей. Эта поэзия – за рамками моральных сентиментов: она просто есть, повсюду, и во всём, вне зависимости от добра и зла, правды и лжи, справедливости и бесчинства. Я могу дать ей политическую оценку, озвучить похвальный норматив о недопустимости сексуальной эксплуатации, но многообразие жизни всё равно останется для меня привлекательным. Ад – это ведь тоже стихотворение. И только этика, одна лишь этика, мешает мне воспринимать его непосредственно. Как и нацистский мундир, проституция объединяет в себе кошмар и красоту. Одно не отменяет другое. Вздутые животы африканских детей способны вызывать во мне не только горечь и печаль, но также – образ конфеты или беременного цеппелина. Сопереживая его драме, я сохраняю способность завораживаться его формой.
Вместе с фотографиями спящих прохожих, Эрика присылает мне свои ноктюрны, после которых я ещё долго ворочаюсь в постели, объятый меланхолией. Жизнь Эрики весьма трагична. Я очарован лирикой её мглы, хоть и желаю ей скорейшего рассвета. Мне известно, что страдания способны порождать не только мучеников и самоубийц, но и людей исключительных, умеющих ценить малое, находить удовольствие там, где его не видят другие. Эрика так молода. Я верю, что её будущее будет избавлено от боли её настоящего. Сейчас она, впрочем, всё ещё в плену собственного отвращения, омуте вздыбленных азиатских членов.
“Милашка”, – говорит Джю-сан. На вид ему сорок, и его щуплое тело покрыто множеством татуировок синдиката. Мы с Йоко раздеваемся, я остаюсь в красном белье. “В клубе ты новенькая? – спрашивает, – небось ещё не знаешь, как зарабатывать, соблюдаешь правила? К гостю относись, как к господину, но будь честной – говори прямо, что любишь деньги. Любишь? Нет ничего невозможного, вопрос только в сумме. Дешёвкой быть не нужно. Если клиент вываливает член, спрашивай, почему он хочет именно тебя. Потому что нравишься, правильно? Попроси его показать, насколько. Ведь как ты можешь знать наверняка, какой он человек – вы незнакомы. Достойная оплата поможет тебе довериться ему. Всё охуеть как просто”. Джю-сан раздевается и требует сосать его соски. “Вы – мои вещи. Мои собачки. Мои дочки. Тебе шесть лет, ей – двенадцать. Всё, что папа говорит, вы делаете, понятно? Не забывайте пить почаще сок и воду. Кокаин – это вам не лекарство. Важно помнить про гидрацию и витамины. Никогда не водитесь с прислугой. Если хотите себе помочь, спите с боссом”. Вот чёрт, похоже Джю-сан узнал, что мне нравится наш новый менеджер. Видимо Йоко проболталась – дрянь. “Если у тебя чувства к Такэда, будь готова к тому, что он будет тебя ебать, бить, использовать всеми способами, а через месяц уволит. Он ничего не боится – только босса, как верный пес, и того, что все узнают, что он наркоман. В общем, спи с ним, только если чувствуешь силу и сможешь использовать его, а не наоборот”. Член сменяет сосок. Джю-сан переключается на Йоко. “Ты любишь спать с папой? Любишь, верно? Ты же спала со своим отцом? И с отчимом явно спала с тринадцати, а? Поэтому и любишь такие игры сейчас. И насилие любишь. Но бить я тебя не буду – мужиком быть перестану. Эрика, ты знаешь, что её муж был важной шишкой в клане якудза? Бил её нещадно, так, что лицо потом перекраивать приходилось. Думаешь, урок извлекла? Хуй там, сейчас опять живет с таким же, только китайцем. Я его даже знаю”. Кончив, Джю-сан уснул, и вскоре обоссался”
Эрика стоит у пальмы на закате цвета апельсина; распахивает рот, и выпускает облако на небо: небо потухло – выступают звёзды. Я вспоминаю, что её живот покрыт ожогами от сигарет и потому напоминает мне карту космоса. Вот созвездие Большого Пса. Чуть дальше Летучая Рыба. “Корабли могут ориентироваться по звёздам”, – говорю я. Но Эрика не терпит комплиментов.
“Я женщина, в которой живёт мужчина, ненавидящий всех женщин. Когда я смотрю порно, то представляю себя на месте самца. Я – этот хуй. Только у меня не стоит. Я никогда не кончаю. Как и они никогда не пользуются гандонами. В остальном – это вежливые люди. Им не всегда нужен секс. Они просто хотят, чтобы ты была рядом и спасала их от одиночества. Ела с ними, смеялась, пила шампанское. Чтобы не спиться, мы выливаем его тайно на ковры, и оттого они по всей Осаке так пахнут”.
Есть в Эрике что-то, что желает ей смерти. “Отличный момент, чтобы сброситься с крыши” – сказала она мне в ночь нашего знакомства. Каждое её действие обладает потенциалом катастрофы, как если только мука справедлива. А ведь я вижу в Эрике свет. Вероятно поэтому образ Марии Гваделупской, – этот священный союз пизды и духовности, – кажется мне таким уместным в её отношении. Я видел её тело, залитое кокаиновой кровью, и знаю, что четыре года на химикатах не проходят бесследно, но ведь за ночью всегда следует утро, и вот уже Эрика рассказывает мне про эротическую японскую живопись, призраков в лодках и мастурбацию своей малолетней сестры. Всё это вселяет в меня надежду на зарю. “Мне нравится осознавать, что много лет назад жили люди, которые чувствовали нечто похожее на то, что чувствую я, сумели это выразить, и оно до сих пор дышит” – говорит она, показывая мне графику в стиле шунга. На одной из картин осьминог присосался к вагине молодой гейши и говорит: “ты вкуснее, чем сладкий картофель”.
“Мне понравился парень из школы, бразилец, немного младше меня – напыщенный и самодовольный, лицо только милое. Мы спали пару раз, но потом он начал меня игнорировать. Меня это задело. Зная, что он нуждается в деньгах, я написала ему, что могу купить его на вечер, если он обещает быть вежливым, обходительным и засыпать меня комплиментами. Он согласился, но сказал, что после этого мы больше не сможем быть друзьями. Меня это не остановило. Мы начали в дорогом сигарном баре, где я сообщила ему, что мой восторг от секса с ним был враньём. Затем мы переместились в стрип-клуб, где я подзывала к себе девочек и слизывала шампанское с их сосков. Он просто сидел рядом и глазел. Потом был кокаин. В конце концов, заскучав, я вышла на улицу, села в такси и уехала, оставив его мокнуть под дождём. Охуел ли он? Надеюсь. Стало ли мне легче? Нисколько…”
Слова Эрики не похожи на неё саму – я вижу в ней скорее потерянного оленёнка, нежели мрачную сучку с багровым жалом. Стоя на ветру, она буквально хрустит от уязвимости. Речь её мягкая, осторожная, словно ещё секунда, и земная твердь сглотнёт её в свои недра. За всеми поступками Эрики мне видится чувство вины и жажда наказаний. Откуда же берется эта её ночь?
“Несмотря на то, что психушка оказала на меня положительное воздействие, я так и не смогла отойти от своих трипов. Во время них мне казалось, что моё тело вовсе не моё, и теперь оно мне отвратительно. Я не люблю всё, что из него выходит: голоса, запахи, жидкости… Мне кажется, что в моих венах, как по трубам, течет мусор, и бегают крысы. Видя своё отражение в лужах, я их топчу. Сейчас мне, впрочем, уже легче… Деньги – универсальное мерило, и если кто-то готов платить, чтобы побыть со мной, наверное, я не такая уж и мерзкая”.
Набравшись смелости, я прикасаюсь к её ожогам. От их бархатной боли у меня цепенеет пупок. Раны, видать, не заживают до конца – на их месте остаётся воспоминание; всегда слабое, нежное место.
“Это я сама сделала. Мне хотелось почувствовать. Если не себя, то хоть что-то. Но мне даже не было больно. Было пусто, и я надеялась, что допущу ошибку, исчезну. Иногда меня нет, а точнее – я есть лишь иногда. Люди требуют от меня кем-то быть, а я не знаю, кто я, и как я здесь оказалась, где моя мама? Мама далеко…”
Выпив чайник сакэ, мы забираемся на верхний этаж паркинга, где Эрика танцует среди спящих домов и машин. Я смотрю как её голова утопает в дыму, пока из темноты для нас не возникает негр с собачкой. “О, – говорит Эрика. – Есть трава?”. Негр качает головой, но предлагает текилу. Мы киваем, и уже через пару минут падаем на его диван, вокруг которого, – бутоны белых роз, – разбросаны носки. На мониторе – Windows 95, горы посуды, запах фарша и спарившейся банановой кожуры. “Меня зовут Трэйвон, чуваки”. “Надеюсь, ты не какой-то конченый маньяк, Трэйвон”, – говорит Эрика, и, вдруг, запрыгивает к нему на шею, превращаясь в кобру: вся извивается – с неё линяет верхняя одежда. "Я просто уже пьяненькая".
Трэйвон кажется мне безобидным малым, но уже, видно, чует пар пизды, и оттого сходит с ума – поёт и щиплет Эрику за соски, пытается везде её лизнуть, в глазах плывут туманы над рекой. На фоне чёрной, как пулевое ранение, головы вращается телятина его розового, буквально неонового языка, который напоминает мне собачий хуй. Трэйвон и правда кабель. Его сучка, Мэйси, сейчас по уши в унитазе – тоже скулит от удовольствия, лакает и тявкает. Не случайно говорят, что питомцы похожи на своих хозяев.
Я обращаюсь к Эрике, но она поглощена музыкой, и не обращает на меня внимания. “Кто-нибудь хочет кока-колы?”, – спрашивает Трэйвон, и это сносит ей башку. “Коку?! А есть?! Давай!”. Трэйвон понимает, что речь не о содовой и пытается объяснить, что отбеливать нос не придётся – все уже спят. “Да и не дёшево это, малышка”. “Давай всех разбудим и возьмём на $100?” – Эрика вся дрожит, и я хочу скорей телепортировать её в отель, но, в тот же миг, боюсь стать палачом чужого праздника. “На $100?! Бля, детка, попустись, давай лучше ещё накатим”. И вот уже его пальцы, словно огромные слизни, заползают в её тонги, а у меня под куполом текила и вопрос: “удовольствие или изнасилование?”.
“Ты чё её не лапаешь, давай вместе лапать”. Трэйвон хрипит, потеет и расползается по дивану, как трясина. Я вижу его брюхо, язвы, когти и меха; из стен, вдруг, возникает тараканий бал, за дверью просыпается сосед. “Ты сучка моей мечты!”. Схватив свою собачонку, Трэйвон начинает тыкать её носом в пизду Эрики. Я, наконец-то, понимаю – нам пора домой. “Ну ты и крип, чувак”, – вопит он сквозь дымы. “Это же, блядь, момент всей моей жизни! Всей твоей жизни, чертило! Когда ещё такое будет? Давай веселиться, ты посмотри на неё – она готова, и не хочет уходить”. Последнюю фразу я слышу, волоча Эрику по подъезду. Она уже не может ни ходить, ни говорить – мычит-пищит, как увядающий цветок.
По дороге в отель, Эрика утопает во мне, как осьминог. Её ветви присасываются к моему морскому дну. Пульс в клешнях заставляет меня оживать – я встаю из земли, как мертвец, как весна. Сегодняшний ветер обрушит линии электропередач, но прежде он будет разбрасывать волосы Эрики, да так, что и я, вдруг, найду себя в чаще их леса. Из живности здесь – её губы: как рыбы, как жабры, как крылья. И будто улитки, налитые кровью черешни. Обо всём этом я, конечно, помалкиваю, и прикасаюсь к ней лишь для того, чтобы она не провалилась сквозь землю. Мне кажется, что я веду себя достойно. Мне не хочется, чтобы она узнала во мне всех своих прочих мужчин, я обнимаю её, полагая себя куском бесполого тепла, и, всё же, я помню, что попа у Эрики замёрзла – откуда мне, чёрт возьми, это известно?
"Моё альтер-эго живёт за меня. Его жизнь стала интереснее моей собственной. Но я хочу себя обратно. Самая трогательная и красивая ложь больше не способна мне помочь. Я часто думаю о Боге, о том, почему есть жизнь, пытаюсь представить, как кто-то нажимает кнтрл+z, и сначала исчезаю я, потом все люди, потом земля, галактика, и... что дальше? Как это всё выглядит? Разумеется, ни на один такой вопрос я не могу найти ответа, и это беспокоит меня каждый день. Жидомасоны, рептилоиды, жирные продавщицы, больные мамаши, грубые отцы, нервнобольные дети, верующие. Мне и безумно жаль их всех, и, в тот же миг, они мне отвратительны. Я ежедневно ощущаю катастрофу, и пребываю в ужасе от того, чем является человек. Уверена, его рассвет наступит только после его гибели. Каждое движение, каждое слово, произнесённое в угоду общества, делает меня слабее. Приятное и ненавязчивое общение, поддержание связей, уместный смех, напускная вежливость – всё это лишь маскировка моей тошноты. Я не просто не люблю большинство людей, но и убеждена, что само существование всей этой бесконечно размножающейся чёрный массы омрачает жизнь тех немногих, кто, вопреки всему, прекрасен. Всякая норма оборачивается для меня трагедией. Вместо того, чтобы жить, как подобает Человеку, я гнию, так и не достигнув высшей точки наслаждения. Я совершенно не представляю, что приносит мне удовольствие, а возникающие идеи по этому поводу настолько противоположны друг другу, что я, в итоге, отказываюсь двигаться в каком-либо направлении. Я либо не чувствую вообще ничего, либо моё чувство к людям исчезает в считанные дни. Как я могу любить себя, если я даже не знаю, кто я? Моя социальная личина всегда успевает вежливо хихикнуть прежде, чем я нахожу в себе силы сказать: “закрой свой грязный рот, я не могу больше слушать твоё говно”.
Утром Эрика с японцем уехали в Нью-Йорк. Я обнаружил её запах на своей одежде, и он показался мне тенью. Возникая в твоей жизни, человек расширяет её метраж, и потому потом так сложно расставаться – на месте повстречавшихся остаются пустоты и дыры – холодные, как рыба или ночь. Следуя за тенью Эрики, я добрался до крыши, где мы обещали друг другу не сдаваться, и плыть до тех пор, пока одиночество не отступит от наших сердец. Там мне пришло её прощальное письмо:
“Я не хочу умирать. Мне надоело дно. Надоело мучаться, ненавидеть себя и спать с незнакомцами, которые не вызывают чувств. Все ответы – во мне. И только я могу всё изменить. Наверное, чтобы понять это мне и понадобилось это путешествие. Я доучусь в школе, спокойно, без поиска денег и папиков, вернусь домой, – я ведь скучаю по семье, – и догоню мечту. Вот так. Мне, правда, лучше. Наконец-то”