Пухнет февральская жара, а я пытаюсь хоть на день остаться дома, сопротивляюсь калифорнийскому солнцу, которое высасывает меня на улицу – прочь от словес, в лето и фото. Мне нравится тыняться в красоте, знакомиться с незнакомцами, и забредать с ними в закоулки: сначала нервничать – потом смеяться. В этом городе не так-то просто убедить прохожего, что ты не перверт, который, чуть что, нюхает палец. Иногда у меня получается, и мы идём искать румяный миг. Но, вообще-то, мне стоило бы искать работу, цепляться за американскую жизнь, как это делают те, кто намеревается здесь умереть. Однако в моей голове только губы, и уши, и шеи, и руки. Я думаю о том, как свет зарезал тень; чем вызван блик и как поймать в стекляшку вон того мистера, который снял штаны и вытирает член о мостовую. Мне хочется прожить жизнь, сотканную из искрящихся пустяков, романтических революций и дальнего плавания. Анна говорит, что арктические путешественники пьют оленью кровь, и это отзывается во мне куда сильней, чем мысли о карьере и новых ботинках. "Главное не болеть. Болеть здесь нельзя".
Во время вчерашней прогулки я подружился с человеком, чей пол так и не смог считать. Обычно я знаю, когда мальчик становится девочкой, и наоборот, а тут – смотрю, и не понятно. Вскоре конфуз, впрочем, сменился чувством облегчения. Отсутствие пола освобождает от гендерных ролей, и у тебя либо забилось сердце, либо нет. А сексуальная ориентация – коту под хвост. "Я, вообще-то, собака, дружок – лучший секс в жизни каждого. Начал ебаться в 13, и с тех пор не останавливаюсь. Будем играть?". Конечно, будем!
Это я к тому, что прогулки нельзя считать праздными. Хотя мне было бы удобнее родиться более предприимчивым: писать кураторам, искать агентов, рассылать портфолио, вступать в профсоюзы и кланы; тут отсосать, там вылизать, здесь похихикать. Однако стоит об этом подумать, и фотографировать больше не хочется. Да и рыночные отношения – это ведь не просто базар, куда ты выносишь своё барахло, и все его тут же потребляют в награду за твою замечательность. Нет, на базар ты выносишь только запросное. Просчитываешь, пытаешься нравиться. “Не забывай, что ты товар”, – говорит мне Джек Очевидность, а я всё равно не понимаю, зачем заниматься искусством, если хочется денег. Жир он не здесь, а тот, который здесь – не для меня. Мне ближе бомж, пидрило, маргинал, бандит и негр. Невидимые люди из невидимых жизней, чья красота – в надломах и трещинках.
Светлые картины продаются лучше тёмных, а женщины лучше мужчин. Подобные знания можно вплетать в свои художественные практики, сливаясь с радостной жижей, обрастая успехом и по капле лишаясь себя. Но зачем? "Чтобы ебаться каждую ночь", – объясняет Тони Альва. Сам по себе капитализм всё ещё не кажется мне чудовищным, хотя моё сердце подчас и краснеет, как Троцкий. Я склонен саботировать любой просвет, и подчас устаю и от этого, и от себя. Но иначе не умею. Пугаюсь этому только тогда, когда беременная женщина вручает мне свежий номер газеты Challenge, которая призывает американцев к диктатуре пролетариата во главе с Прогрессивной Рабочей Партией. Пролетариат из меня, честно говоря, хуёвый – мне бы в лесу на павлине кататься. Хотя и стачка, конечно, – веселье.
Если за что я и цепляюсь, так это за возможность вести свой образ жизни. Я люблю Америку, но не держусь за неё – я здесь пока могу быть здесь. Мне главное видеть людей, и по-возможности влюбляться в них, растаптывая тротуар. Если местная реальность сломает меня пополам и выплюнет за пределы своих алмазных шахт и карабкающихся провинциалов, я не ослепну от слёз – искусство будет продолжаться. Меня ждут тысячи миров. Мой чемодан всегда на низком старте. Вот и тыняюсь в красоте. Солнце ползет за небоскрёб, Камили надувает губы, и я говорю ей, что из них получился бы замечательный дирижабль.