1
Повстречав на днях своих друзей, – пару композиторов из Берлина, – я узнал о двух тенденциях в европейской академической музыке: отказе от дирижёра и запросе на техническое, незамутнённое страстями исполнение произведений. Обе тенденции носят политический характер, происходят из травмы фашизма, и обнажают кризис, в котором сегодня находится европейская культура.
“Дирижёр – это Фюрер. Его роль авторитарна, и потому всё более нежелательна в современном оркестре, который предполагает сумму равных индивидов вместо набора обезличенных инструментов, подчинённых одному лидеру. То же касается эмоций. Эмоции опасны, поскольку способствуют безрассудству. Искусство – вещь иррациональная. Ввергая нас в смутное, оно содержит в себе угрозу фашизма. Предохраняясь от его реванша, современная Европа делает упор на рациональные художественные практики, в основе которых лежат технологии, а не эмоции. В итоге, мы больше не музыканты, а исполнители. И академия, и публика требуют от нас соответствия стандартам, которые сводятся к демонстрации технических навыков без отсебятины и чувственного вовлечения. Есть ноты, одобренные версии произведений, и мы их тупо воспроизводим, как роботы. Я могу исполнить всё, что угодно, на любой скорости, чётко, – но я не имею права играть сердцем...”
В своём тексте “Рифма к смерти” философ Жюли Реше указывает на романтический характер фашизма/джихадизма, и заключает, что “путь к преодолению насилия следует искать не в интенсификации романтичного настроя, порождающего человеколюбие, – это направление, наоборот, ведет лишь к необузданной жестокости, – а в нещадном извращении языка мышлением.” И хотя мысль на этом обрывается, – автор не уточняет, как именно “нещадное извращение языка мышлением” преодолевает “необузданную жестокость”, – данное утверждение, как и история моих друзей-композиторов, иллюстрирует рецидив старой традиции – попытку справиться с внутренним зверем посредством торжества рассудка и репрессии эмоций. Этим занимались, в частности, древние римляне, превратившие радостную сексуальность греков в прото-фашистское общество, для которого эмоциональность стала синонимом женственности и слабости.
Удивительно то, что подобный рецидив происходит в среде прогрессивных западных интеллектуалов, которым, казалось бы, должно быть известно, что всякая диктатура начинается с подавления сексуальности и, значит, – эмоциональности индивида. С одной стороны, эти интеллектуалы журят фашню за романтическую импульсивность, противопоставляя ей научное рацио, с другой – сами ведут себя, как инквизиция: утверждают, что поэзия – это опасно, и, в целом, осуждают страсти, чей "грех" заключается в том, что они – иррациональны. Понятие иррациональности обретает этический подтекст: иррациональное значит плохое.
Стоящий за всем этим мотив преодоления насилия понятен: общество зиждется на нашем умении договариваться, сосуществовать и, следовательно, избегать насилия в отношении друг друга. Страсти этому не способствуют. На помощь приходят моральные декларации: убивать – это плохо, быть разумным – хорошо, и т.п. Однако, при всех наших травоядных намерениях, проект ненасильственного человека является точно такой же моральной утопией, как проект доброго человека у христиан, или человечного человека у гуманистов. С чем это нас оставляет?
2
Моральные утопии апеллируют не столько к реальности человека, сколько к его идеалу. Идеал невозможно воплотить – к нему можно только стремиться в надежде поубавить зверство. Проблемы начинаются тогда, когда моралист пытается абсолютизировать свои идеалы, принудить к ним всё общество. Любой идеал требует совершенства, – существа, которое невозможно. Между моралистом и реальностью возникает конфликт, оборачивающийся поножовщиной.
Природа обо всём этом не парится. Её закон прост и ясен – сильный ест слабого. Сколько бы трусов мы на себя не напялили, эта животная логика продолжает властвовать над нами. Даже в городах – тех бастионах, куда мы попытались убежать от своих звериных начал. Просто теперь у нас, вместо клыков, есть институты и законы – ими мы продолжаем пожирать. Нравственные комментарии позволяют людоедству выглядеть чуточку лучше, но его суть от этого не меняется.
Означает ли это, что нам нужно отказаться от морали? Нет. Мораль является условием общества. До тех пор, пока нам нравится жить в городах и пользоваться зубными щетками, до тех пор мы обречены артикулировать те или иные моральные позиции. Проще говоря, все мы пусть разные, но моралисты.
Не всякая мораль ведёт к фашизму, но фашизм неизбежно морален. И всегда сопровождается обесчеловечиванием субъекта. Человек сравнивается с болезнью, насекомым или, скажем, машиной...
В своих крайних формах, представление о человеке как о культурной программе, не менее фашизоидно, чем любой другой фашизм. Более научный, рациональный вокабуляр ничего не меняет. Как и христиане, пытающиеся освободить святой дух из грешного тела, фанаты Рэя Курцвейля фантазируют о ковчеге – побеге из плоти на более практичный, электронный носитель – в мечту о чистом сознании. В обоих случаях происходит концептуальное расщепление тела и разума, как если одно без другого возможно. В обоих случаях речь идёт о метафизике.
Протекающие в теле химические процессы, живущие в нём бактерии, способность тела чувствовать тепло и умирать – всё это находит своё выражение в эмоциях, и замутняет работу интеллекта, который, – не стой у него на пути проклятое мясо, – развернулся бы, как алмазный царевич. Отсюда – пренебрежение к эмоциям.
3
Текст Реше напоминает донос с элементами нравоучений, мол, не пей ты эту сивуху, внуча, – голова болеть будет. Террористы любят стихи – может, ну его на хуй эту поэзию? Там, где мокруха, – там и лирика. Умные люди зуб дают:
“Фашизм” присутствует во всех явлениях культуры", – говорит Сергей Курёхин в интервью, озаглавленном: "Если вы романтик - вы фашист". "Можно рассматривать любое явление как “начинающийся фашизм”, “задавленный фашизм”, “явный фашизм”, “фашизм, отрицающий фашизм "и пр. Все имеет в себе зародыш "фашизма”. А под фашизмом в чистом виде я понимаю романтизм. Если доводить романтизм до логического конца, он приводит к фашизму. Если вы романтик по ощущениям — вы должны обязательно остановиться. Иначе будете фашистом. Либо следовать до конца и становиться фашистом, либо отрицать романтизм".
Исследователь фашистской литературы Ганс Гюнтер отмечает, что в её основе лежит принципиальный иррационализм – “систематическая подмена рассудка чувством, эмоциональными ценностями, предчувствиями, влечениями, мечтами и восторгами” — всем тем, что "противостоит логическому мышлению".
"Заглянув внутрь групп джихадистов, вы увидите бородатых мужчин с автоматами Калашникова буднично декламирующих стихи, обсуждающих мечты и льющих слезы", – пишет Томас Хегхаммер, исследователь насильственного исламизма. Хайкель и Кресуэлл добавляют, что поэзия является "средой формирования и способом распространения специфического для джихадистов мировоззрения".
В итоге, нам ничего не остаётся, кроме как заключить, что поэзия – это опиум для народа; страшная вещь, увлекаясь которой ты рискуешь превратиться в Кадырова.
Руководствуясь этой логикой, нужно как можно скорее запретить науку, ведь создатели ядерных бомб и смертельных инъекций были учёными. Наука, знаете ли, является средой формирования специфического мировоззрения, необходимого, чтобы научить жителей Хиросимы ходить ночью мочиться без фонарика...
Призыв отказаться от того, что философ Никита Елизаров называет "возвышенной чушью", является репрессивным, и весьма расточительным, поскольку лишает нас целого спектра культурных медиумов. Жизнь полиса не сводится к рассудку. Как и наука не сводится к ядерным бомбам, а поэзия – к джихаду.
Причины джихадизма следует искать не в его стихах, но том, что эти стихи сообщают – в конкретной идеологии. Вместо того, чтобы демонизировать её формальные свойства, было бы рациональней проанализировать её как систему взглядов и убеждений. Системный анализ идеологий позволит разобраться в причинах возникающего в них насилия куда эффективнее, чем одиозные обобщения под видом "нещадного извращения языка мышлением".