Прогулки в ущельях не прошли бесследно и этой ночью мне приснился дивный сон: пустыня стала всеми, кого я однажды любил, и позвала бродить в свои пещеры. Горы казались лицами, но тут же снова обращались в камни; продираясь сквозь лес сталагмитов, я продирался сквозь чащу языков; очарованные звёздами койоты не то выли, не то постанывали, а ящерицы, одна за другой, ныряли в подземные норы… От таких сновидений мой спальный мешок нагревался – в штанах, меж тем, звенела бубенцом гремучая змея. – Мне 74 года, и я по-прежнему красива только потому, что питаюсь исключительно овощами, – говорит женщина с лотосом на футболке. Голос у неё тихий – я едва могу разобрать слова. Первое, что замечаешь, оказываясь в пустыне – это тишину, и себя, который, как выясняется, орёт. "Живя в городе, приходится перекрикивать город. Поэтому ваши голоса – это крики. Вы – из толпы, но слышите только себя".
Посёлок 29 пальм, где я заправляю машину, прежде, чем оказаться в мире без сотовой связи, известен тем, что здесь умирают хиппи, и напиваются солдаты с близлежащей базы – поэтому десятое шоссе считается особенно смертельным. По обочине гуляют психоделические художники с кинжалами и в сари, ещё полковники в сопровождении стриптизёрш, отшельники с тёмными взглядами и туристы в кепках "California". Разглядывая людей, я думаю о том, что длинные волосы для того и существуют, чтобы развеваться на ветру.
Дракон говорит, что в резервации можно встретить детей, которые ездят в школу на лошадях, но мне попадаются только кортежи байкеров, чьи бороды реют подобно флагам. Сейчас весна, и пустыня цветёт – под заснеженными вершинами, среди ветряных мельниц, перемалывающих густой калифорнийский жар, пробуждаются острова одуванчиков. Моя 74-летняя подруга шепчет "Намастэ!", и приглашает меня в Дом Духа, мол, "мы научим тебя правильно дышать и играть на бонгах". Я обещаю заглянуть, но уже в следующий миг похищен другой старушкой – на этот раз, владелицей бензоколонки. "Вот сосиска, съешь сосиску! Не парься, всё за счёт заведения. Ты попал на правильную заправку, дружок!". Через пару миль "полный бак" оказывается пустым. "Возьми ещё кетчуп и соду, дружок".
Я хочу рассказать о том, как солнце красит камни апельсином, а Луна – серебром; и как огромны пустынные вороны, и как звучат их могучие крылья, вздымая взмахом ветер и песок; о пустоте, покрытой цветами, и долине кактусов Чолла, которая напоминает дно состарившегося океана. Всё это совершенно не важные, и, тем не менее, главные вещи. Мне хочется отрезать от этого мира кусок торта, послать его с бантом своим друзьям, родным, и чтобы всё это принадлежало им, и вам, и всем.
Лунный полумрак всё наделяет сказкой, волшебством и, кажется, повсюду кто-то притаился. Столько простора, всюду пустота, – и всё равно есть чувство миллиона глаз. Тут же и шорохи, и арии цикад. Несмотря на всё это, я сплю, как счастливый покойник – сердце моё больше не вздрагивает от тревог. Ничто здесь не мешает мне путешествовать во снах. А за окном меж тем – ландшафт суровый и чужой; калёные дни и морозные ночи. Я пью ромашку под кустом и сам уже ромашка; гляжу как тени из костра запрыгивают на поверхность скалы, пляшут там битый час, и, воображаю, – вот-вот сойдут ко мне, и мы умчимся прочь на черепахах.
Всё это, впрочем, длится только миг. Из утренней дымки на встречу мне выползают бизоны мусорных грузовиков. Распугивая ящериц и мышей, бригады уборщиков принимаются отсасывать говно из песчаных туалетов. За ними следуют полчища хипстеров с укулеле. “В 15 минутах отсюда есть веганское кафе с отличными смути”, – сообщает кто-то кому-то, и я больше не слышу ни цикад, ни койотов. Всё становится декорацией. Горы – открытками.
Каждая тропа заботливо протоптана за меня; всякая выемка в скале расположена так, чтобы мне было легче на неё взобраться. Случайный камень больше не случаен – он упал наилучшим образом, чтобы давать и тень, и повод присесть у костра. Сам костёр суть камин Папы Карло: собирать хворост запрещено – в магазинчике неподалёку продаются самовоспламеняющиеся брёвна, которые горят по шесть часов, и будут пахнуть так, как пожелаешь: хоть ель, хоть дуб, хоть жареный зефир.
“Вот ваша карта, сэр”, – говорит рейнджер. И хотя я отчетливо вижу на ней своё место, он берёт розовый маркер, и, наводя маршрут, избавляет мои извилины от шевелений. "Первый поворот направо, сэр". То есть, природа, вдруг, – это культурный опыт. Между мной и пустыней предстаёт индустрия – бдительный опекун, который продаёт мне комфорт под видом “дикой” природы.
Природа голая, невозделанная – это, помимо красоты, ещё и леденящий ужас. Вероятно поэтому места для кемпинга ютятся в этой бесконечности так близко друг к другу. Американские люди посещают леса и пустыни не для того, чтобы там затеряться и позабыть о мире за спиной. Их вылазки социальны. Перспектива оказаться наедине с собой представляется мукой. Когда пустыня окунается в ночь, мои соседи врубают телевизор и хохочут на всю прерию из своих "вэстфалий".
Ничто человеческое, однако, не способно затмить лунный блеск. За мгновение до рассвета случается чудо: цикады, вдруг, замолкают, а птицы ещё не вступили им на смену – воцаряется тишина, и, кажется, застыло всё: и ты, и воздух, ветер, ночь, песок; развеивая мглу, из-за горы ползет на небо око солнца.