Несмотря на то, что именно город является терминалом культуры, природа кажется мне более привлекательной средой для размышлений. Оказавшись за пределами города, человек оказывается в беспределе – хочет раздеться, промчаться по полю и с хохотом кончить во мглу влажной пещеры. Главное в этом вопросе – знать запахи медведя, и не напороться в страстях на притаившийся сталагмит. Чащи хоть и не проясняют всех аспектов общества, но, тем не менее, дают простор для мыслей. Такой же тернистый и бескрайний, как сама история. В городе всё, – и дверь, и улица, и высота домов, – под человека. Он – венец культуры, и потому не удивительно, что это в её лоне возникает идея его превосходства над прочей тварью. Апеллируя к романтике природы, фашисты остаются мещанами. Cтоя на берегу океана превозноситься невозможно: о каком превосходстве может идти речь, когда перед тобой такой объем воды? Ты же даже не точка, а брызг или блик – в этих масштабах тебя попросту нет. С чего зиговать?
Всё это, впрочем, не означает, что на природе можно быть только ничтожным. Лес всегда делится с тобой своим величием. И хотя ты остаёшься маленьким, мысли твои – не о малом, напротив – под воздействием чистого воздуха они обретают размах. Скалы вдыхают пафос. Человек превращается в человечество, время, эпоху – большие слова маленького человека. Его жизнь, – а вместе с ней и его боли, – обладают в глазах культуры некоторой необязательностью. Только в обобщениях маленький человек кажется достойным того, чтобы быть замеченным.
Природа тоже к нему равнодушна, но, в отличие от культуры, соучастие в ней не нуждается в договоре, языке, законе – достаточно просто постоять под деревом, позабыть себя, и уже через миг раствориться в пении птиц, шелесте травы и прочих элементах пейзажа. Я люблю становиться ландшафтом – стоять и не значить, просто быть, ожидая, когда на меня присядет пчела и соберёт пыльцу. Быть никем – это быть сразу всем. "Когда я седлаю волну, – объясняет мне сёрфер Мэт, – я должен словить её ритм, и удержать его. Любое неловкое движение может закончиться для меня катастрофой. Но это кайф, чувак – быть подключённым к чему-то настолько большому, к самой природе – быть с океаном на одной волне, пульсировать с ним. Ради этого чувства синхронности я и катаюсь. В этом тема".
Я люблю города, и не спешу с ними расстаться, но и не чувствую в себе конфликта "полис или лес". Город считается бегством от зверя, тогда как для меня он – его продолжение. Я – человеческое животное, социальный зверь, и не могу свести себя к концепту “человек” – сказать себе, что я “уже не зверь”, ведь хожу по асфальту в ботинках. Люди, равнодушные к природе, либо полагающие её слишком общей, тривиальной кажутся мне ампутированными, половинчатыми. Если при виде горы ты ничего не чувствуешь, значит в тебе что-то мертво, а то, что живо – это текст, кабинетная выдумка. Культура меня ограняет, и в то же время кажется ножом, под лезвием которого гибнут все мои порывы. В конце концов, слова – это ведь стены и пропасти. Моя бошка изрыта их рвами. Объятия кажутся невозможными. Как и поцелуи. Рука, тянущаяся к ласке, неизменно упирается в невидимые рубежи и, одернув её, я продолжаю рассыпаться на цветы. В основном, на ромашку, в которой меня привлекает простота, жёлтый цвет безумия, и возможность заварить чай.
Гора покрыта лесом и свистит. Я смотрю на неё через ветер и ночь – там что-то носится между стволов. Сейчас весна, и всё – душистый изумруд, но лес мой отчего-то заржавел – качаются рыжие кроны. Когда ты в городе, между землёй и небом – шов, но тут – нет неба и земли, есть лишь густая темнота, как если просто голый космос. На покрывале из звёзд горит костёр, и я вижу как сквозь его дым проносятся с жужжанием метеоры и спутники. Что если очутиться одному совсем в глуши, зная, что вокруг, на многие сотни миль – ни души, только ты. Как это быть настолько одному? Что это за чувство? Лес на меня в ответ шипит, а совы ухают: “Наш Князь идёт!”. Костёр мой тухнет и я понимаю, что это не звёзды вокруг, а глаза из кустов. Целое множество жизни перемещается вокруг, и очарованный страхом я отправляюсь в палатку, пока меня не унесли, как подарок лесному князю.
Утром чирикает сапфировая птица. Из маков поднялся рой шмелей, и проплыл над моей головой, как болтливое облако. Солнце обводит огненным контуром лошадь. Я замечаю оленя, и то обстоятельство, что бабочки самых пёстрых окрасов с радостью садятся на камень и позируют мне на камеру, тогда как их более утончённые сёстры, – нежно белые крылья с апельсиновыми кончиками, – спешат прочь. Им не нужно хвастаться красотой – они в ней и так пребывают.
Казалось бы, сердце должно колотиться от всех этих наблюдений, а оно – тает, капает на траву. И никому не расскажешь про это, – нет в этом никакой важности, обобщения, злобы дня. Только звуки природы и я, отражающийся в горном ручье.