Жизнь в американском мегаполисе представляется грёзой, творящейся в форме пара над машиной. Я очарован её пёстрыми образами, но меня не покидает чувство декоративности происходящего. Кажется, что если толкнуть любую из стен, то мир, подобно занавесу, рухнет, обнажив за собой трубы и платы, транзисторы и диоды. Каждый прохожий – будто луч из проектора. Я и сам – это зрелище. У меня есть жанр, сюжет и хронометраж. Когда я заканчиваюсь, меня, как и всякий прочий фильм, кладут в коробку, а по небу бегут титры. Америка – это камин папы Карло, компьютерная игра, чьи улицы населены шагающими вариациями одной и той же 3D-модели пешехода: меняется цвет футболки, наличие головного убора или текстура лица, но исходник – общий. Его вариации создают впечатление разнообразия. Однако содержательно всё это – заготовки. Ты стоишь перед человеком, который сообщает тебе, что "Трамп вернёт Америке былое величие", и понимаешь, что имеешь дело с чем-то неодушевлённым – твитом, который зачитывает себя из недр белой дочери республиканцев. Её имя не имеет значения, поскольку за пределами знака "белая дочь республиканцев" ничего нет. По улицам бродят файлы: hipster.jpg, policeman.png...
Что является причиной такого моего восприятия этой страны? Лос Анджелес как город-сон, или сам я – мигрант на переправе; человек, существующий вне общества, и оттого воспринимающий его, как мираж? Быть может, всё дело в плавильном котле, который обобщает людей посредством американизации их зверства? Так или иначе, этот мираж невозможно свести к положительному или отрицательному знаменателю. Его зрелище творится с восторгом и ужасом. Как и калифорнийская весна, чье раскалённое солнце сопутствуется пронизывающим холодным ветром.
Поиски эссенций за парадом вещей, равно как и претензия в отношении её отсутствия – удел понаехавших дикарей, так и не врубившихся в то, что развитая культура – это и есть возможность жонглировать фикциями, не требуя от них "подлинных" оснований и "глубокого" закулисья.
То, что кажется консерватору отсутствием метафизики в современном обществе, является её более продвинутой формой. Американский человек в гораздо большей степени концептуален, чем те, кто обвиняют его в поверхностном материализме. Просто концепты, которые он на себя напяливает, не сводятся к одному лишь консервативному дискурсу – они разные, и существуют в спектре. Им не нужно быть древними, чтобы считаться подлинными. Сама подлинность разоблачена. Её не существует. Ни в США, ни в Исламском Государстве. Культура – это один сплошной фарс. Поэтому вопрос не в том, что реально, но в том, какую услугу оказывает тебе та или иная эфемерность.
Американский человек не нуждается в вере, чтобы убеждаться в своих фантазиях. Он оперирует ими осознанно. Даже его церковные практики, и те очищены от поэтического транса, теряясь в котором можно уговорить себя на то, что всё это – на самом деле. Поход в церковь ничем не отличается от похода в салон красоты. Его цель – не про поиск "души", но про само-актуализацию в рамках закона и рынка.
Для носителей традиционного сознания метафизика капитализма недостаточно поэтична. Общество, к которому они привыкли – смутно. В нём нет порядка, а закон – условен. Всё божественное и призрачное беспрепятственно проникает в его механизмы, тогда как современное общество – это сложная концептуальная структура, требующая холодного рассудка и жесткой регуляции, чтобы обеспечить мирное сосуществование разнообразия своих элементов. Чем больше приезжих вовлекаются в современное общество, тем интереснее оно становится. Но и тем беспощаднее становится система управляющих им институций. Будь то сложная Америка или необъятная Россия, комплексность всегда сопровождается террором власти. Плавильный котёл – мера скорее тоталитарная, нежели гуманистическая. В нём погибает цветной хаос. Его обменивают на сытый порядок. И хотя этот порядок куда эффективнее хаоса в вопросах производства развитого общества, хаос всегда интереснее. В первую очередь, своей дикостью, страстями, юродивой волей.
На этой почве возникает конфликт. Человеку приходится выбирать между поэзией и покоем – либо веселье и ИГИЛ, либо тоска и безопасность под надзором. Ответа правильного нет. Топтаться вечность в прошлом – невозможно. Даже ради потехи. Как и невозможно напиться из одного лишь умиротворения в доме с лужайкой. Надежда – в пришлых, готовых не столько раствориться в порядке западного Элизиума, сколько взаимотрансформироваться с ним. Белый капитализм более не способен справляться с вызовами времени без эскалации неравенства и репрессий. Однако если положительная форма будущего и возможна, то только на его развитых, прогрессивных обломках.