Южная Пасадина – это мир, населённый повзрослевшими зрителями Диснея. Здесь они откладывают икру, раскачивают коляску и ждут у цветника своих мужей. Лос Анджелес бушует где-то в стороне. Сон пасадиновской буржуазии не потревожит грохот полицейского вертолёта. Здесь тихо и зéлено, а вместо голубей носятся стаи попугаев, осаждающих алычу. Как и я, они удивлены тому, что в городе, где всё кишит детьми, она остаётся нетронутой, и мирно дожидается своего попугая. Дисней вспоминается не случайно: как и его выдумки, идиллия Южной Пасадины кажется невозможной. Зла будто нет. Снаружи всё, как попка Бэмби – белая и душистая фантазия, в которую возвращается с работы человек в строгом костюме. Его мир для меня бесконечно чужой. Я вторгаюсь сюда наблюдать лошадей в лучах солнца: смотреть, как они движутся сквозь тени пальм, как поднимают золотую пыль, и подставляют лбы под ладони. Ещё я смотрю на стеклянные двери домов, и пытаюсь представить жизнь человека, который не боится того, что проникновение в его жилище – это вопрос одного булыжника. Он об этом даже не думает, а я – думаю, и в этой мысли заключается вся бездна между нами. Я привык выкупать западню, готовиться к худшему. Здесь же это как будто не требуется, что только ещё больше распаляет мою тревогу. "В тихом омуте черти водятся", – шепчет мне моя культура. Я знаю, что это шепот зверинца, но ничего не могу поделать со своими чувствами: "милое – это первая стадия жуткого", думаю я.
Забрав дочь из конюшен, человек в строгом костюме наводняет собой ресторан. Его беседы обсуждают вина и сыры, их привкусы и удовольствие от них. Кто что купил, куда поедет на викэнд и на чьём заднем пройдёт следующий ужин. Человек в строгом костюме разрезает стейк, и совершенно искренне не понимает, с какой стати на горизонте возник Берни Сандерс. Социализм отсюда далеко. Из невзгод – отсутствие повышения и, как следствие, необходимость продолжать работать за пару жалких сотен тысяч в год. А тут ещё нянька заболела...
От этой мещанской трескотни рано или поздно начинает подташнивать. Словно все эти розы – с торта: объевшись их жирного крема, ты ползёшь и стонешь, как свинья с диабетом. Анус просится на клизму, и, кажется, оргазм возможен только от чего-то экстраординарного – например, от автоматной очереди или душителя детей. Здесь очень хочется, чтобы что-то случилось, и, несмотря на жуть, воззвало сердце к жизни. Об этом сообщают взгляды пасадиновских жен, которые они мне посылают, когда человек в строгом костюме отворачивается к официанту. "В обед эти мамки стекаются в кафе – там ты их и цепляешь. Платят по $300 в час. Дешевле, чем эскорту, но вполне рыночно, и меня устраивает – с ними классно: они ухоженные, голодные и любят по-жесткому".
Я это слушаю, и думаю о том, что рай отдаёт западнёй. В раю всегда есть что-то загробное. Тот, кому доводилось слышать запах мертвеца, знает, что он сладковат. Вот и пасадиновские лужайки пахнут прахом. Возможно ли не учавствовать в гонке, которая кажется тебе бессмысленной, и, в одночасье, смириться с тем, что отказ от такого участия обрекает тебя на романтическую обочину? Для мексиканца, который подаёт стейки, такой вопрос не стоит. Он давно перестал мечтать о счастье для себя, но по-прежнему жаждет его для своих детей. С каждым новым поколением его телевизор становится чуточку лучше, и потому arbeit macht frei – через сто лет его внуки доберутся до среднего класса и обретут свою американскую мечту. Ну а пока они чистят бассейн, в котором плавает человек в строгом костюме.