Всё, вдруг, переменилось, и моё прошлое сделалось прошлым взаправду. Подобно пересохшему тросу, пуповина, связывавшая меня с родными краями, порвалась. Места, куда бы я, если что, мог вернуться, больше нет. Фотографии друзей, виды улиц, цвет неба, травы… – всё это будто застыло во времени и, почему-то, сделалось чужим. Как запах бывшего жильца, который съехал, позабыв трусы. Его дух ещё здесь, кое-где закатился башмак, но на диване уже спит кто-то другой. Слово “родина” похоже на жирного таракана – нечто величавое и отвратительное, как военный парад. Однако как назвать то место, где родился? От моей родины остался мой язык. Мама в саду. И папа в кабинете. Вся остальная родина скаталась в ком холодной мокрой мглы. Моя мечта об обществе разных сгинула в жерновах национальной революции. Мультикультурализм, померещившийся мне свойством украинской культуры, оказался эхом большого модернистского проекта – деяний украинцу, в общем-то, чуждых. Я, в этом смысле, результат СССР – как и проспекту Ленина, моим мечтам нет места в условиях нарождающегося национального государства. Украинец мечтает о стране. Ему сейчас не объяснишь, что то, чего у него никогда не было, больше не нужно. Он должен пережить страну, чтоб в этом убедиться. Нынешний ренессанс русского сталинизма надолго избавит его от левацких порывов к интернациональному единству. Чтобы слепиться пришлось упроститься: молодые украинские люди наряжаются в вышитые сорочки, и делают счастливые сэлфи – мешать чужому счастью совершенно не хочется. Как, впрочем, и присоединяться ко всей этой этнографии с казаками и варениками.
Моя родина больше не вызывает во мне ни романтических надежд, ни того ностальгического пьянства, впадая в которое путешественник норовит оглянуться. Я больше не оглядываюсь. И именно поэтому мне страшно. Ведь я никуда не причалил – нет ещё нового дома. Старый, меж тем, рассосался. Все эти годы в пути он служил мне поручнем, за который я хватался, когда терял равновесие. И, вдруг, нет поручня, – хвататься не за что, кроме как за себя. Я будто вышел в открытое море: впереди неизвестность, позади невозможность, а жопа – голая, и ветер гонит свистом тучи. Как тут не испугаться? А ведь навалишь в штаны – потопишь лодку...
Дельфины по левому борту смеются, мол, “дурень, радуйся – без якоря быстрее поплывём”. Но кит гудит – о лодку трутся плавники акул. Лёжа на палубе, я щупаю живот, и обнаруживаю спелую ягоду. Ещё бездомный, но уже беременный, я несу в себе нового человека. Он включается всякий раз, когда я перехожу на английский, и оказываюсь по ту сторону зазеркалья, – в мире тоже жестоком, но цветном, и оттого интересном. Я люблю этот мир, хоть пока и на нашёл себе в нём места. Как и везде, здесь водятся чудища. И, тем не менее, мне нравится здесь быть.
У Америки нет потолка. Она бездонна: всё в неё помещается, и тут же становится своим. Успехи и неудачи отдельно взятых судеб этого не меняют. Куда больше, чем прошлого, я боюсь потерять человеческий ассортимент этого моего нового мира – всех понаехавших и непохожих друг на друга пешеходов, включая вон того бомжа, который только что сказал мне, что я “тощий, как мёртвый педик”.