1
“Длинные волосы существуют для ветра”, – говорю я Карле, и она, вдруг, начинает смеяться из их чащи. Я рад, что ей весело, но говорю не для смеха – ветер метёт её волосами, словно клубнем червей, по лицу. Когда под этой метлой обнаруживается хохочущая челюсть, Карла больше не кажется мне симпатичной. Зачем жизнь то и дело посылает мне 18-летних – всех этих бессмысленных девиц с упругими телами и полным отсутствием эмпатии? Не для того ли, чтобы я расшибался об их звонкие рифы? Что они вообще забыли в моём склепе? Мне нужны страсти, а не тела; им – отцы, распознающие в ребёнке новорожденную женщину. “Мне хочется ощутить в себе хуй, я просыпаюсь среди ночи, и не могу уснуть, пока не кончу, но как только хуй Алекса приближается к моей киске, желание сменяется страхом – я боюсь перейти черту”, – пишет мне Габби, прикладывая фото своих мокрых пальцев.
Мы с Карлой ждём Йениффер. Она опаздывает, а солнце уходит, и съемка теперь под вопросом. Кто, чёрт побери, называет ребёнка Йениффер? Откуда здесь “Йен” вместо “Джен”? Неужто потому, что она – латино, и буква “J” невыносима для её родителей, привыкших к тому, что в испанском “j” – это “h”? Йениффер родилась в Калифорнии и почему-то стыдиться того, что её предки из Гондураса, как если Гондурас – это гонорея. “Моя мать любит чевиче, и ненавидит пиццу – иногда мне кажется, что я не её дочь”. “Разве не круто быть другими?”, – спрашиваю. “Нет! Мы не другие! Мы – американцы!”. Отчаянный надрыв этих слов всё объясняет...
Лицо Йениффер не даёт мне покоя. В его хрупкой нежности уже успела свить гнездо вселенская печаль. Эту печаль не хочется прогнать. В ней происходит красота. Йениффер притягательна, как раненый лебедь. С ней случилось то, что случается со множеством юных красавиц – она попалась в капкан нормальной жизни: первый, – мифический и долгожданный, – секс закончился для неё дочерью. Поскольку же Гондурас не понимает, что аборт – это как раз pro-life и её спасение, в объятиях Йениффер теперь мило покрякивает Афина – “мой сладкий жук, моя любовь”. С воскресенья по вторник Йениффер отвозит Афину к “её отцу”. Когда о нём заходит речь, глаза оленёнка становятся острыми, как мачете. Видно, что жизнь укусила Йениффер слишком рано. От этого укуса останется шрам.
2
Мне хочется прикоснуться к Йениффер, и поэтому я достаю свою камеру. Фото позволяет мне любить незнакомцев. Пусть незаметно, и не так, как поцелуи, но любить. Такая любовь оставляет меня всегда немного проголодавшимся. Зато не оставляет разбитых сердец, исковерканных судеб и матерей-одиночек. Я могу спать спокойно – Джудит Батлер не явится за мной в ночи с косой...
Фотографируя, я люблю безнаказанно. Однако небесный евнух дотянулся до меня и здесь. Пока евреи спускают кровь по желобам, феминисты спускают в гробы. В этой благородной жертве процветает их мортидо – воздержание, продиктованное состраданием к женщине. Желая помочиться, я достаю из штанов мотыгу патриархата, и думаю, мол, не спустить ли и её в унитаз? Пусть этот змий зовёт подземных Ев в райском саду канализаций. А-то ведь от него сплошь война-борода.
Отрезать свой хуй я, впрочем, не решаюсь, ведь без него мне будет нечем нажимать на затвор фотоаппарата. Профессионализм не делает из меня кастрата – я очень хорошо понимаю, почему моделей хочется “пощёлкать”. Речь о вполне конкретных щёлках. К чему же врать, что секс здесь не при чём? Без похоти мои портреты были бы мертвы. Так что прости меня, Джудит, for I have sinned...
Искусство остаётся для меня дорогой свободы. Как и моя любовь, оно не желает знать ни добра, ни зла. К чёрту общество с его вечными “но” и “нельзя”. Именем Жиля де Рэ, я призываю сам себя дышать, и вот уже сдурел от кислорода. Делая фото, я дышу полной грудью: как грешник, как террорист – поправ всякое “доброе намерение” – в том числе, намерение феминистское. В конце концов, добро – это удушье. Я не для того сбежал от диктатуры консерваторов, чтобы попасться в капкан их не менее репрессивных оппонентов.
Я ищу мир, где за чувством не следует возмездия, и можно любить, распахнуться, не ждать, что либо запрут, либо насрут, а в спину – нож. Глядя на Йениффер, я не думаю о том, низвергает ли патриархат моя фотография, и не патриархально ли само моё желание снимать девушку таким образом. Я просто прошу её посмотреть на солнце, и все фашисты, либералы, феминистки, комми, палачи ИГИЛ – всё это меркнет, становится незначительным. Чёрная бесконечность взгляда Йениффер разгорается кострищем. Это горит мое желание, и с ним – её печаль и красота.