Потребляя удовольствия, которые любезно предлагает мне американская свобода, я чувствую горечь в их сиропах: меня очаровывает это воплощённое разнообразие, и в то же время я пониманию, что оно стало возможным исключительно благодаря террору, которому подвергал всевозможные “тмутаракани” империализм первого мира. Без его завоеваний все эти чудесные однополые браки были бы попросту невозможны, ведь именно финансовое благосостояние открывает для общества перспективы развития. Химеры, противостоящие либеральному империализму, в разы чудовищней. Но “более прогрессивный террор” не становится от этого слаще. Меня здесь, впрочем, интересует не столько критика, которую заслуживает всякий империализм, сколько жизнь человека в его условиях, моя жизнь. Ведь я знаю, что делает эта система, и, тем не менее, продолжаю в ней участвовать. “Другие ещё хуже”, – говорю себе я, пока 57% национального бюджета уходит на армию, и 6% – на образование. Чем отличаюсь я, посещающий вечеринку в Лос Анджелесе, от того, кто покупает билет в берлинский театр посреди 1937-го года? “Жидов” сменили “головы в полотенцах” – враг постоянно пере-изобретается, но всегда остаётся на месте: он есть. Как и я, молча жующий в ресторане во время расправы над ним.
Общество предлагает мне целый ассортимент отвлечений и оправданий, которые удерживают меня на палубе империи. В частности – иллюзию принадлежности к “силам добра”, которые кажутся безальтернативными на фоне исламских смертников и русских теремков. Кроме того, в самом саду империи комфортно: целуются геи, красивые негры, и война – это слово, которое творится где-то далеко. Однако, что-то не клеится – 40 миллионов человек в США страдают тревожным расстройством. Мы знаем, что происходит. С неграми, иммигрантами, за океаном...
Либерализм больше не кажется мне философией. Скорее моральным плагином, чьи благородные речи о правах человека принадлежат театру, на сцене которого мы убеждаем друг друга в том, что наши бомбы – хорошие. Чем более дарвинистским становится капиталистический империализм, тем острее наша потребность в таком театре, его моральных оправданиях и напускной совести, которую он производит. В противном случае запах из газовых камер будет мешать нам кушать наш пирог.
Помимо совести наш мир объят гордыней – чувством, будто вокруг одни пещеры, из которых воют голые дикари. “Мы знаем, как лучше, и можем их освободить”. На этой ноте наши истребители летят за тридевять земель. Меж тем, в основе этого “морального” порыва лежит, с одной стороны, расистское высокомерие, которое в своё время “окультуривало” индейцев и негров, с другой – сугубо экономические, и не имеющие отношения к морали интересы – в жилах прогресса бежит нефть.
Выстраивая иерархии между культурами и обществами, легко позабыть о том, что т.н. “страны третьего мира” являются нищими и недоразвитыми не потому, что таково их натуральное качество, но в силу эксплуатации, которой они подверглись со стороны империй. Это, конечно, не прощает этим странам их варварства, но объясняет его происхождение. Будь то Ближний Восток, Юго-Восточная Азия или Восточная Европа – империя не щадит земель, за которые воюет. Её война всегда ведётся чужими руками и кровью. Стравливая местное население, “освободители” вдохновляют его на новые геноциды. Каждый из них отбрасывает “освобождаемую” страну в прошлое, и делает её руины доступной покупкой.
Когда начинается поножовщина, гуманизм испаряется, – на поле боя остаются империалисты и наци: человека в этих обстоятельствах, вдруг, не становится. Или, быть может, напротив – тогда-то он и объявляется: лохматый и яростный – не то свинья, не то гадюка, не то пёс. Из виноградника интеллигенции, тем временем, доносятся привздохи – голоса совести, бездействующие и сокрушающиеся, как мой собственный, о трагедии человеческой твари, её несоответствии нашим лучшим, благороднейшим чаяниям. В итоге, мы остаёмся перед весьма сомнительным выбором: либо коллаборационизм, либо терроризм, либо суицид. Есть ещё, впрочем, стихи и безумие, но ни то, ни другое ещё никогда не останавливало кровопролитий.