Мир петушиных боёв и машины Тойота. На парковке у парка выстроилась шеренга “таком”; в каждой – семейство мексиканцев поедает тако. Ковши пухлых ладоней подносят горсти риса к улыбающимся ртам. И хотя некоторые бобы скатываются из улыбок на клетчатые рубашки, людям в машинах нравится эта еда, и нравится есть её вместе. В этом их образ счастья. Я наблюдаю за ними из тени под пальмой – весна покрывает деревья цветами сезонной саркомы. В унисон с животами Тойоты на ветках разбухли бутоны. Глаза мои вспыхнули – я обнаружен. "Тонкий человек!", визжат карамельные кармелитки, сжимаясь от страха, как веки от боли. Мне нечего опасаться – мексиканцы не станут вызывать карателей в лазурном. Не потому, что коп в этой стране страшнее незнакомца, но потому, что в этой стране только белые люди фантазируют о педофилах. И для меня, и для латино подобные страхи относятся к причудам сытых. Люди, живущие на лезвии общества, чуют опасность, как псы, и тут же распознают того, кто её собой не представляет. Поэтому из Тойоты ко мне ползёт не мачете, а мачта – жёлтая рука с тёплым тако. Подмигивает око. Тако кровоточит сальсой по пальцам. “Раз смотришь, значит хочешь”. Киваю.
В кустах по соседству сосутся подростки – растут языками из черепа в череп. В мой череп ничто не растёт. Язык мой, как кошка: сам по себе. Распахнув пещеру рта, я кладу в неё тако, хотя лучше бы сосался. Если не как подростки, то хотя бы как моя соседка и её сосиска-такса – язык гуляет по миске лица, такса в тисках, объята, и уже не понятно, кто тявкает – собака или соседка.
— Как тебе Город Ангелов, мистер?
Очи мексиканца такие же тёмные, как бобы в его влажных ладонях. Отвечая в них, я отвечаю в недра ночи. Вечной, как смерть, как первая любовь.
Лос Анджелес мне подходит, сеньор. Как и у меня, ни у чего здесь нет фундамента, будто улицы, дома, пешеходы и пупусэрии растут из воздуха, и нет земной тверди – один только смог под ногами. Бывает, из него возникает плавник акулы. Скулы сводит от запаха бездомных. Здесь себя можно перевыдумывать, становиться чем вздумается, любой из галлюцинаций. Здесь невозможно затвердеть, оформиться. Можно только, как пар, — испаряться, являя миру не то образ лошади, не то щёки с дождём. И ты, и я, и всё – сплошные сны. Над всем этим свисает полицейский вертолёт: светит своим прожектором тебе в глотку. Но дна всё никак не видать – твоё дно не разглядывается. Ты здесь бездонный, как Эль Дон. Офицеры пялятся в твою мглу, вертолёт их ворчит и грохочет, они знают – из темноты может явиться всё, что угодно. Поэтому даже кармелитки под подозрением – предупредительный выстрел в сердце устраняет любые сомнения. Для увеселения приходится дышать газом сто первого шоссе – от него всё преображается: осколок битого стекла становится алмазом. Им можно перерезать себе вены, а можно любоваться. Этот выбор и определяет твою жизнь в этом городе.
— Локо! – хохочет мекс, и вытирает пальцы о рубашку. Локоны его жены опадают на кексы, и в этих десертах мы смотрим на звёзды. Оттуда каждому из нас светит что-то своё. Но светит – и это бесспорно.