Там, где у местного асфальт, у пришлого — топи. Стремление к тверди под ногами подталкивает эмигранта к автоматизации своей повседневности: одним и тем же маршрутам, одной и той же пище, одним и тем же петлям действий, призванных складываться в порядок известного – некую умиротворяющую ежедневность. Но вместо этого они напоминают скорее метания зверя в зоопарке. Время от времени под клеткой возникает заботливый либерал, мол, "скажите, каково это быть пантерой? Как вы себя чувствуете, мисс большая кошка?" А кошка охуевает в плену пусть золотых, но прутьев — шипит и движется от стенки к стенке, так и не понимая, у которой из них лучше сгинуть. "Чего тебе надо?" – шарахается прохожий от бездомного Степана, надвигающегося на него всей восковой лепниной своего пропитого лица. "Мне всё надо!". "По-английски", – подсказываю. "Эврисинг, Вася!". И, всё же, Калифорния — это особая западня. Легко отпустить нечто ужасное. Ужасное не оставляет выбора и, следовательно, его упрощает. Другое дело, когда всё вокруг янтарного цвета, и зовёт поваляться под жакарандой. Что за безумец променяет засосы с енотом на свисты темноты? Разве что наш человек с его тоской, и волей к превозмоганию Севера, без которого это мохнатое существо не находит себе применения. В этом сама суть нашей культуры — из грязной льдины прорастает аленький цветочек. Видишь пар над навозом? Это парит наша душа™
Время от времени эмигрант бросается на карту, и пытается разглядеть в названиях городов слово "счастье". Все мы на разных концах света обмениваемся слухами о дырах в заборе. Те из нас, кому удалось избежать жизни с оглядкой, не ищут ни гетто, ни вспяти – только чего-то дальнейшего. Если чему мы и научились в дороге, так это любви к кораблям, опухшему парусу и невозможности осесть. Это задаёт характер наших отношений – мы знаем, что рано или поздно разлетимся, как салют, и потому ничего глобального не замышляем, дышим здесь и сейчас – в моменте. Если мы и влюбляемся, то только потому, что способны на это.
Как и всякий человек сложного опыта, эмигрант не умеет говорить о погоде, и является слишком тяжелым собеседником для всех оседлых и местных с этой их болтовнёй о соусах и детях. Мы те самые люди, с которыми что-то случилось, и чего не объяснишь тому, кто не был в этой мельнице судеб. В разгаре вечеринки студентка арт-колледжа в шляпке говорит тебе какую-то хуйню про феминизм в клипах Канье Уэста, а ты – это арабские женщины с кислотными ожогами на лицах, профессора, разгружающие апельсины, и бежавшие с плахи африканские геи. Всё, чем ты можешь ответить ей на поток цитат из учебников – это сырые струпья жизни. После этого воздух в комнате становится свинцовым. Легче просто молчать, положив ладошку на её либеральную pussy.
Вечность в ночном экспрессе превращает пассажиров в табор с лунными лицами; семью чудаков в ожидании новой жизни, которая из года в год вот-вот... "Видишь, как пар утекает под дверь?, – говорю я Адэ. – Это я". Она в ответ подносит к моему уху циферблат: "А это я". Так мы и сидим, тикая в тишине.