– Эй, парень, – не прими меня за ёбнутого, но я тут каждый день катаюсь на велике, вижу, что ты общаешься с бездомными. Даже подслушал пару разговоров… И всё равно не понимаю – зачем ты это делаешь? Ты коп или писатель? – Мне нравятся эти люди. Среди них не бывает посредственностей. С каждым из них что-то случилось и, значит, каждый из них – человек выпуклый. Его боль обрела форму личности. Жизнь в нём объемная, настоящая. Он – человек проигравший, и в этом смысле вдвойне свободный. Ему не нужно притворяться, изображать успех, прикидываться чем-то большим, чем он есть. Он просто есть. Он – человек. Эта его уязвимость позволяет и мне обнажиться, выключить общество. Я могу рассказать ему всё, – даже нечто глубоко сокровенное. Мы говорим о наших страхах и мечтах. Эти разговоры убеждают меня в том, что все мы сводимся к одному – потребности в ближнем. Раньше мне казалось, что всем движет страх смерти. И оттого, мол, мы любим, что не хотим умирать. Но потом я понял, что это мы не смерти боимся, а одиночества. Исчезнуть не страшно. Страшно оказаться одному, в глухой пустоте. Бездомные исключены из общества и как никто другой это понимают.
– Значит, писатель...
Незнакомцу за 50, и он напоминает мне Армана Ассанте – та же римская лепка лица; те же глаза на выкате, и в масле. Я знаю – он здесь не случайно, и хочет мне что-то сказать:
– Мой отец тоже был писателем. Я понимаю, что вам нужно. Какой-то искренности, правды, да? Короче, моя правда такова – я пью и катаюсь на велике. Нет, погоди, не так. Я работаю дизайнером в Nike, а потом пью и катаюсь на велике.
– Почему?
– Потому, что моя жизнь лишена смысла.
– Тебе не нравится твоя работа?
– Не то, чтобы не нравится, просто… это всего лишь одежда. Я придумываю новые кроссовки, они живут сезон, и исчезают. Скоро исчезну и я. Что от меня останется? Да ничего! Только пара кроссовок прошлого сезона.
– А чего бы тебе хотелось?
– Убить себя.
Тут мы вместе хохочем под пальмой. Это хороший знак – там, где есть смех, есть и надежда. Всякий, кто говорит тебе о самоубийстве, в действительности просит о помощи. В противном случае, нет смысла выносить нечто настолько интимное за пределы собственного черепа. Говорит – значит, ещё цепляется за жизнь.
– Тебе реально не хочется ничего, кроме смерти?
– Мне хочется помогать людям, делать мир лучше, понимаешь? Заниматься чем-то, что реально имеет значение.
– Я тебе так скажу: рано или поздно ты всё равно сдохнешь. Поэтому нет смысла торопить смерть. Она бесплатна, и всё равно тут-как-тут – чавкает у тебя за спиной. Сам я не сторонник позитивной философии, всех этих терапий про посмотри какое светит солнце. Просто моя жизнь научила меня видеть интригу. Даже в хуйне. Вот смотри – я жил в Украине, о чём-то мечтал, чего-то добивался, а потом хлоп, и одна встреча с фашистом всё изменила. Теперь я тут, за тридевять земель, и, знаешь, – уж сколько я говна отъел в этом моём путешествии, а всё равно бы ни на что его не променял. Без встречи с тем фашиком не было бы и всех этих встреч, впечатлений. Я потерял свой дом, но и обрёл себя. Понимаешь? Хуй его знает, что случится через секунду. Но что-то случится. Любое событие может всё изменить. Лично меня это убеждает продолжать дышать.
Арман молчит и смотрит на цветок. Его лицо покрыто траншеями морщин, и все они сейчас натянуты, как струны. Я хочу сказать ему, что он красив, как арфа, но вместо этого добавляю:
– Видел как выглядит Россия? Хуёво, да? Сверху диктатор – снизу снег. А люди там всё равно находят повод смеяться и любить. Секрет их выживания в аду предельно прост: нужно найти в страданиях источник силы. Болит? Пусть болит. Поболит и выболит. А там может и прояснится, чем тебе заняться…
Мои слова обрывает грохот миллиарда склянок. Это бездомная Мэри опрокинула тележку со всей своей жизнью. Теперь она лежит посреди улицы в окружении гусей, которые слетелись на выкатившуюся из её корзины буханку хлеба.
“Спасибо, парень!” – говорит Арман, и вот уже мчится на своём велике к Мэри. “Держитесь, мэм, я помогу”. “Идите на хуй, воры, коммунисты!”– Мэри высовывает язык, таращит глаза и харкается. Всего этого Арман не замечает. Разогнав гусей, он аж светится, и, словно Прометей, несёт в руках буханку хлеба к Мэри.