Стоя в очереди за правами, я подсматривал в её марихуановые глаза, и слышал как стучат колёса товарного поезда. Или это стучало моё сердце? В её внешности не было ничего, что делало бы её очевидной. И, всё же, в ней было что-то для меня: запах костра, еловой чащи, ветер с моря… Затем её стошнило на трансгендерного клерка. Жизнь потекла своим чередом, но образ перуанской девушки с канадским паспортом продолжил мерцать во мгле моего черепа. Так ночной силуэт на другом берегу посылает сигнал, мол, приди, между нами случается свет. Я иду на него, как на лампу несётся мотыль. Ну и пусть. Лучше сгинуть в огне, чем испуганно тлеть. “Бля, ну бля...”, – говорит, вытираясь, трансгендерный клерк. Почему один человек светится, а другой – нет? Исходит ли свет из него, или, быть может, это я – фонарь, скользящий по лицам незнакомцев? Мне, всё же, кажется, что все мы – сверчки: свет живёт в каждом из нас, как покойник, зарытый в почву, и ждущий дождя, чтобы вернуться к жизни – прорасти. Дылды и лилипуты, люди старые и молодые; любых цветов, полов и убеждений; с длинными носами и глазом на выкате… все способны светиться. Было бы странным игнорировать этот их свет, не устремляться к его источнику, не пытаться разгадать причину маяка. Сороки знают: всё, что сверкает – зовёт. Вот и меня зовёт случайный нежный свет.
Перуанская девушка с канадским паспортом скользит на скейте по закату. Ветер расчесывает её волосы, и они струятся за голливудские холмы – в бесконечность. Латинский волос прочный, как струна. В нём есть что-то от конских хвостов. Но эта его грубость не кажется мне чем-то отталкивающим. Мне нравится представлять, как в человеке процветает лошадь; как движется её грива, как нарезают воздух её ресницы. Проезжая мимо, она улыбается. Её глаза снова полузакрыты, и снова там лес и туман. Глядя в него, я сознаю, что лучшие из нас – пьяны.
Расползаясь по лицу, улыбка пьяного человека не остановится, пока не достигнет ушей, и не стечёт в их тёплые шахты. В своём кураже, – поведении аляповатом и чрезмерном, – пьяные люди обнаруживаются; с шумом и запахом оказываются людьми. Это живые люди. Чем неуклюжее их походка, тем сильнее их хочется прижимать к своим рёбрам. Пьянство срывает маски. Человек предстаёт без купюр и трансмиссий. Я узнаю в нём себя – живого зверя, рану, а не идеал. И ведь как здорово расправиться над пленом жизни. Выход из берегов – вот что так сладко в пьяном человеке. То, что он обречён протрезветь, и столкнуться с реальностью, чьи скалы покрыты его расшибленными мечтами, окружает его красоту бесконечной тоской. Следовательно, эту красоту только усиливает.
– Хочешь питбуля? – говорит мне перуанская девушка с канадским паспортом.
– Нет, я хочу, чтобы мои глаза были такими, как сейчас у тебя…
Кеды стучат по ступенькам. Голос становится песней. Мы забираемся на крышу, под пожары, и здесь я вдыхаю… Бывает, общаешься с человеком и, вдруг, у него вспыхнули глаза. Ну и что теперь делать с такими глазами? Свет сделался костром. И дальше его можно либо разжигать, либо тушить. Ну а тушить костры, – значит, бежать от света, трусить, ускользать в гробы. Ведь потому тебе и светит человек, что у него есть для тебя посылка жизни. Нет ничего страшней, чем испугаться, попятиться от мечтаний и губ. Перуанская девушка с канадским паспортом всех этих мыслей не слышит. Светясь, как комета, она танцует для меня посреди ветра.