1 Я вырос в мире серых свитеров и чёрных шапок. Улицы моего детства наполняли люди более-менее одинаковые, и потому не удивительно, что именно одежда стала для меня самым очевидным способом выделиться. Я ещё не знал понятий identity politics и attention whore, но понимал, что если надену два галстука, разноцветные шнурки и красные линзы, то мир вокруг меня сразу забулькает, начнёт таращиться, и я почувствую себя в своей тарелке – “не таким как все”. Было ли это чувство обоснованным, или являлось естественной частью подросткового становления в обществе – другой вопрос. Но стоило очередной кликуше из трамвая прошипеть мне в спину презрительное “нефор”, и я чувствовал, как член мой твердеет.
Моё высокомерие по отношению к обывателю было функциональным: у человека “не такого” есть только два пути общественного бытия – либо ощущать себя чмом, и пытаться встроиться в коллектив, либо, напротив, обнаружить в своей инаковости свэг, и культивировать её. Так я подсел на американскую контркультуру, чьи образы соблазнили меня своими разноцветными ирокезами, голыми фриками и татухами с дьяволом. Всё это символизировало для меня свободу.
По мере дальнейшего разверзания капитализма на постсоветском пространстве, средств обозначения своей идентичности становилось всё больше. Стремление “выделиться” перестало быть уделом “нефоров”. Вслед за ними обозначать себя принялись и все прочие граждане: предприниматели, бандиты, фанаты фитнесса и православия... Сама установка на то, чтобы быть не как все утратила смысл, поскольку никаких всех не осталось. “Я – это не ты” сменилось более вариативным “я – это…”, и всё за счёт возможности маркировать себя с помощью новых рынков.
Рыночная механика формирования идентичности объясняет то, почему общества капиталистического толка всегда самые цветные. “Потреблядство” не сводится к “постыдному” желанию покупать больше шмоток, символизировать успех и капать жиром на ковры и меха. Его привлекательность заключается в самой возможности означать разное по-разному через товары и сервисы. Уравняловка, связанная с моральным стремлением к справедливости, предполагает ограничение “свободного рынка”, и, значит, способов спецификации личности. Как и всякий проект “добра”, левая мораль требует индивидуального жертвоприношения в пользу общественной благодетели. Отказ от него сохраняет порядок вещей, при котором радуга творится за счёт эксплуатации голодных ртов. Это и есть заглавный нравственный конфликт между капитализмом и социализмом. Ответ о готовности оплачивать разнообразие неравенством каждый должен дать себе сам.
2
“Миллениалы закончились, – говорит К., профессор американского колледжа. – Я это чётко вижу по новым студентам. Миллениалы были аполитичными, мол, вот я, и я что-то такое себе чувствую, давайте все на это смотреть, и вот, кстати, гаджет, красивый стул, здоровая еда... Но мои новые студенты уже не такие. Они требуют от меня мораль. Требуют, чтобы я не просто рассказывал им про трансгендеров, но и сообщал, что трансгендеры – это хорошо. То есть, понятно, что это хорошо, но я-то вижу свою преподавательскую функцию в донесении информации, а не её оценке”.
Новое поколение выходят на анти-коррупционные митинги раньше, чем теряют девственность. Коллективная сознательность превозмогает гедонизм эго. Я, – человек, упрекавший хипстеров в аполитичности, и мечтавший о возвращении буйной молодежи из книжек про 60-е, – должен быть счастлив. Казалось бы, вот оно время, которое я выкликал. Да только где новые смыслы? По останкам либерализма карабкаются внуки старых идеологий – alt-rights и new lefts. И для тех, и для других характерна нравственная готовность душить за ценности.
Возможно, по-другому невозможно, и новое способно возникнуть только на стыке исторических крайностей, в их сгорании. Но я не могу отделаться от ощущения, что дух времени носит консервативный характер. При чём, не важно, кто и под каким флагом шагает – все мы шагаем по кругу, и это шагание объясняется не столько нашей пробудившейся политичностью, сколько отсутствием нового проекта. Есть запрос на Идею, а самих идей нет. И в этом тупике, в этом ступоре эпохи, нам только и остаётся, что биться лбами о старьё. Чем больше мы пытаемся объяснить, что правое – это не только Гитлер, а левое – это не только Сталин, тем больше мы вязнем и в правом, и в левом, лишая себя возможности выговорить нечто новое.
3
Образ фрика так и остался для меня символом бунта против “нормальной” жизни. Именно поэтому я отдаю предпочтение альтернативному человеку. И, вдруг, его не оказывается. Ирокез остался, но под ним моргает уже что-то другое. Это для меня его прикид – про альтернативность, а для него он – про норму. В том, что он за геев, нет ничего скандального; ничего, что находилось бы вне зоны комфорта. Он ведёт себя так, как и полагается себя вести человеку в цивилизованном обществе. Это для меня отказ от костюма посылает к чёрту машину стандартизации, а для него он – часть ассортимента обыденности. Его боссу плевать, служит он с ирокезом, или в галстуке – пока ты выполняешь свою работу, и приносишь доход, работай хоть с анальной пробкой во рту; вот тебе, кстати, Playstation в курилке... Кассиры в самом “прогрессивном” супермаркете Whole Foods – один другого альтернативнее. Но вот мы болтаем о планах на жизнь, и они выдают мне вполне себе обычную мещанскую мечту про карьерный рост, детей и домик. Пусть вместо белого заборчика в этой мечте дымится бонг на заднем дворе, но в остальном это всё тот же обыватель, которому снится повышение. Забывая об этом, я часто оказываюсь в ситуации, когда человек-ящерица или ещё какой трансгендер с бородой оказываются в шоке от моих шуток про священников-педофилов. Член мой от этого твердеет не меньше, чем от людей в серых свитерах и чёрных шапках. Это значит, что советская тётка в трамвае и человек-ящерица – одного поля ягоды.
***
Разнообразие пёстрых оболочек не гарантирует, что за ними скрываются пёстрые умы. Но и это, формальное разнообразие сегодня подходит к концу. Ассортимент институтов и идентичностей зависит от экономики, которая находится в кризисе. Тогда как процветание способствует усложнению структуры общества посредством расширения доступных в нём спецификаций, нехватка средств ведёт к обратному: упрощению – в том числе, на уровне самоопределения индивидов. Будет ли это негативной или позитивной тенденцией – покажет время. Куда бы ни склонился маятник истории, уже очевидно, что эпоха изобилия заканчивается. На смену ей идёт время новых консервативных нормальностей. Их выражениями станут городские фанатики – исламисты, коммунисты и фашня, а также новые почвенники, бегущие от террора в хюгге: леса и деревни – жить “простой жизнью” на огородах, управляемых со смартфона. В этой новой реальности такие вещи как гендер и класс обречены уступить место чему-то более насущному: умению рубить дрова или сажать картофель... То есть, если вы хипстер – срочно учитесь доить корову.