Развивая идеи нейроучёного Мэтью Либермана о примате социальности для человека, философ Жюли Реше пишет:
“Исходное базовое состояние человека – это как раз отсутствие его как личности, неотделённость и слитность с другими. Социальный режим нашего мозга является базовым, что позволяет считать мозг человека инстанцией связи с другими, а не обособленным мыслительным аппаратом, социализирующимся лишь впоследствии. [...] Социальность – это и есть мы, в то время как личность, то есть отдельность от социума, вторична”.
Подробнее об этом революционном акценте можно послушать здесь. Я же предлагаю подумать об этом в контексте социальных медиа и политики.
АСОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ
Почему социальные сети не способны удовлетворить нашу базовую потребность в социальности, несмотря на то, что предоставляют, казалось бы, безграничные возможности подключения людей по всему миру? Причина этого не столько в отсутствии стимулов, сопровождающих непосредственное взаимодействие тел: взглядов, прикосновений, обнюхиваний…, сколько в самой механике социальной сети. Ранжируя нас с помощью алгоритмов фильтрации, такая сеть апеллирует к личности и её интересам, тогда как социальность – про нечто противоположное – про “оргию слитности” с обществом. Фейсбук предлагает нам слиться с самими собой, предоставляя не общество, а зеркало.
Реше полагает, что социальность – это нечто невозможное. Отчаянная тяга к ней является следствием травмы рождения – того первичного разделения, которое и наделяет человека его трагичностью. Он хочет и не может вернуться в состояние первичной слитности с материнским телом. Личность в этой истории возникает в качестве механизма адаптации сироты. Эта интерпретация кажется мне слишком фрейдистской. Я, всё же, разделяю социальность как слияние и социальность как принадлежность. Переживание общности не требует растворения в общественном теле. Мне не нужно исчезнуть, чтобы почувствовать себя частью коллективного организма – достаточно уметь переключать регистры сознания, которое, будучи пластичным, может принимать как форму личности, так и форму коллектива, не костенея ни в том, ни в другом навсегда. Корнем недостатка социальности мне видится идеологический дизайн медиа – не как эстетика, а как концептуальная организация коммуникации; как сами принципы работы средств связи.
Не стоит забывать, что социальные сети были созданы аутичными гиками с их особой чувствительностью и пониманием мира. Созданные ими медиа, где есть лайк, и нет травмы, далеки от неоднозначной реальности общества, и выражают скорее идеалистические пожелания их авторов о комфортной коммуникации. В основе их лежит традиционное, эгоцентричное представление о социальности как сумме “Я”. Само определение “социальная сеть” неверно применительно к этим медиа. Уместнее было бы называть их интерперсональными сетями.
Интерперсональное общение открывает человеку множество возможностей, но не является синонимом социальности, включающей в себя не только общение с Другим, но и принадлежность к общественному телу. Сгоняя людей в вольеры с тождественными единомышленниками, “социальная” сеть стимулирует личность и, следовательно, отделение от общества – в себя, свой интерес и подобие. Что само по себе вполне функционально, но, становясь тотальностью коммуникации, питает кризис социальности, и делает человека ещё более ранимым, политически слабым существом, способным жить только в меньшем мире – пузыре личности, отторгающей общество как сложную и трудоемкую полифонию разных – в том числе, неприятных собеседников.
ОБЕЗЛИЧЕННЫЙ ИНДИВИДУАЛИЗМ
Будучи продуктом капиталистического общества, социальная сеть стимулирует индивидуализм. Однако не стоит понимать его в наивно-романтическом ключе – как поддержку безграничного творческого самовыражения личности. Практика того же Фейсбука показывает, что капиталистический индивидуализм является маркетинговым средством организации рынка: человеку предлагается широкий ассортимент идентичностей, каждая из которых связана с конкретной рыночной нишей. Образ жизни представляет собой набор символов и товаров потребления: у каждой ниши есть свои кафе, одежда, телесериалы, и лирическое обоснование, завязанное на идее “быть собой”. Эта идея предполагает, что человек статичен, и обладает неким очертаемым “Я”, которое нужно скорее реализовать (собственно, очертить). Как? Посредством соответствующих этому “Я” практик и знаков – т.е., посредством символического обмена – перформанса “Я”. Такое “Я” невероятно консервативно в этой своей очерченности. Его декларация является декларацией смерти – могильной плитой над чем-то, что, вообще-то, динамично, и меняется под воздействием жизни. Выбора быть собой и не быть категорией полки, при этом, в капитализме нет. Точнее есть, но он спит под мостом.
Как бы капитализм не представлял себя альтернативой марширующим массам, рыночная идентичность навязывает унификацию. Если при коллективизме эта унификация сводится к одной единственной идентичности (коммунист, фашист), то при капитализме можно быть и тем, и другим, и пятым-десятым, но в той же степени дегуманизированным. Именно поэтому капиталистические субкультуры выглядят как и все прочие сборища сектантов. Только благодаря разнообразию доступных сект, капиталистическая организация выглядит мене устрашающей.
Это – декоративная разница.
ПОЛИТИКА ОДИНОЧЕСТВА
Реше подчёркивает, что счастье как перманентное состояние невозможно; жизнь неизбежно трагична, как и неизбежна травма. Это так. Что, впрочем, не должно оборачиваться политическим фатализмом. Рая нет, как и нет идеального мира, но мы можем быть счастливы в моментах, выхватывать удовольствие, и развивать общество в соответствии с нашими фантазиями. Нет такого прошлого, в которое стоило бы вернуться, но есть бесконечный ассортимент будущего, которое можно создать. Для этого нам нужно не просто быть собой, а социализироваться, создавать организованную политическую структуру, понимая, что общество не может стать идеальным, но оно может быть иным. Как и мы, общество находится в состоянии постоянной пересборки. Не стоит лишать себя приключения участия в ней, и куковать на обочине трагедии жизни. Вместе сгорать веселей!
Капитализм, однако, не любит “профсоюзы”, угрожающие его пирамидальной, классовой организации. И потому поддерживает персонализацию идентичности. Чем более неоднороден состав группы, тем менее прочен клей её солидарности. Как решить эту проблему, не скатившись в коллективистский тоталитаризм – это вопрос, на который ещё предстоит ответить тем, кто заинтересован в обновлении демократического движения. Меж тем, очевидно, что результатом либеральной политики идентичности стал одинокий и депрессивный, политически пассивный индивидуалист, продемонстрировавший свою полную беспомощность перед лицом консервативного ренессанса.
Разноцветные дети с жидким гендером не в состоянии оказать сопротивление правому кошмару. Проблема не в том, что гендер жидкий, а в том, что мы бежим от социальности, боясь потерять комфорт наших личностей в больших идеях и нарративах. Мы вроде бы хотим общаться друг с другом, но только на безопасной дистанции – из лички.
Открытие Либермана возвращает нам ценность общества, и даёт возможность переосмыслить понятие “мы”, которое так испугало мир в середине 20-го века, и было в дальнейшем стигматизированно: сначала послевоенным гуманизмом, а затем и капитализмом, торжествующим свою победу в Холодной войне, но так и не остановившим консервативный откат. По-настоящему актуальным является сегодня призыв не к личности (“be yourself!”), а к социальности (“socialize now!”) – как за пределами правого марша, так и за пределами всей этой наивной истории о том, как ассортимент кроссовок спасёт нас от возвращения неандертальцев.