Based in Sydney, Australia, Foundry is a blog by Rebecca Thao. Her posts explore modern architecture through photos and quotes by influential architects, engineers, and artists.

Будучи глухой на одно ухо, Альма выглядывает из зазеркалья. Одним ухом она в тишине, другим – со мной. “Прости, я забыла свой слуховой аппарат”. Ну и как нам общаться? “Стой слева, говори чётко, и мало”.

1

Я – слева. Как и миллионы пришлых, бегущих из ада в пожарище Первого мира. Этот мир расковырял наши гнёзда обещанием свободы, и теперь встречает нас патриотизмом запертых ворот. Полные надежд, мы просачиваемся в заборы, наводняя собой Империю Добра. Наше паломничество успокаивает совесть колониализма: “мы никого не похищаем – они сами приходят”. И обнаруживают, что положение прислуги в Первом мире куда более человечно, чем оставленные позади ужасы войны, нищеты и разрухи.

Я – слева. И пытаюсь говорить чётко. Но тщетно. Моя родина не видит в красном цвете ничего, кроме крови. Химера сталинского спрута сделала украинские уши глухими ко всему спектру левых звуков. Тем паче, что я издаю их на русском, который сегодня звучит, как немецкий когда-то – “язык оккупантов”.

Глухота Альмы меня обезоруживает. Я не могу ей ни сорвать, ни приукрасить свою правду, спрятав смыслы в метафорах, интонациях, слоге. Всего этого она попросту не услышит. Поэтому я открываю рот, и из него к ней выходят голые скелеты – мысли как есть, и без прикрас. Я давно не разговаривал ни с кем так прямо, и позабыл сколько смелости это требует, и сколько свободы даёт.

Я – слева. И левым меня сделал Первый мир. Здесь я впервые увидел изнанку голливудского обещания – общество, где мексиканец готовит, чёрный подаёт, а белый – ест. Из этого правила случаются исключения: счастливый негр, успешный мексиканец, довольная лесбиянка. Но все эти эпитеты возможны лишь до тех пор, пока их носители соучаствуют в правиле.

Ты можешь быть здесь кем угодно до тех пор, пока твоя самость имеет рыночное выражение. Какими бы ни были твои ценности, они должны оформляться в товар и участвовать в торге. Свободу от несвободы отличает не содержание общества, а размер капитала, который они производят. Вот почему Америка голосует сначала за чёрного либерала, а затем за белого фашиста. Ценности – это акции, которые постоянно меняются в цене. Сам продавец ни во что не верит, и даст тому, кто больше даст. Идеалы играют в этой истории роль упаковки.

Нет, я не возненавидел Америку. Напротив – именно здесь я научился любить: и жизнь, и ближнего, и самого себя. Именно здесь осознал ценность равенства, и то, насколько даже самые развитые общества далеки от его действительного воплощения. Моя Америка, что говорится, bitter sweet – сладкая, как поцелуи возлюбленной, и горькая, как гроб с ней.

Разочарование приносит облегчение. “Вершина мира” оказалась палубой первого класса, но название корабля осталось прежним – “Титаник”. Это значит, что нам, – таким разным и отовсюду, – пора бы проснуться от иллюзии “конца истории”, и осознать, что творчество нам только предстоит.

Я – слева. И где бы я ни был. У меня нет страны. Весь мир – мой дом, и каждый встречный – брат. Я не открываю Америку. Америка открывает меня. И не в её белом сердце, а на её разноцветных обочинах я познаю возможность эмпатии без оглядки на оттенок кожи, форму гениталий и географию происхождения. Политическим выражением этой эмпатии является солидарность.

2

Это у нас был только СССР, и потому для нас всё то, что левое – Совок. А 50 тысяч американцев, вступивших за последние два года в движение демократических социалистов, ориентируются не на Сталина и ГУЛАГ, а на свою историю – левый опыт 1960-х: политику, расширившую пространство свобод для чёрных, женщин, квиров… В этом смысле, считать, что левое ничего, кроме поездки на Колыму, предложить не может – попросту невежественно.

Левое – это не идеология, а пространство идей, экспериментов и полемик, направленных на реализацию общества, члены которого обладают равными политическими, экономическими и правовыми возможностями. Революция, флагманом которой до недавнего времени выступал либерализм, должна продолжаться. В противном случае отвоёванные ею свободы, будут отобраны теми, кто пытается вернуть “былое величие наших отцов”. И именно в этом, – в развитии гражданского общества, либерализации и демократии, – заключается сегодня левая повестка. Ну и как это донести до моих декоммунизирующихся соотечественников?

Как и Альма, я существую на границе между мирами, остро переживая события в каждом из них. Меня радует то, что из руин “свободного рынка” возникает не только ксенофобия и мракобесие, но и правозащитный авангард, участниками которого впервые за долгое время становятся не ностальгирующие по молодости старики, а сама молодость – школьники смешанных рас и жидких гендеров. В то же время, мне горько не обнаруживать в этом движении украинское общество. Травмированное сталинизмом и его путинским сиквелом, оно уплывает в противоположную сторону – ведомый олигархами консерватизм; подмену политического национализма этническим трайбализмом; декоммунизацию вместо деколонизации; патриотическое воспитание вместо просвещения и т.д...

“Что правые, что левые – без разницы”, – говорят люди в белом пальто, не понимая, что этот шторм нельзя пересидеть на двух стульях. Поза мнимого нейтралитета оборачивается политическим бездействием и уступает дорогу организованной правой реакции. Сопротивление силам, которые громят, насилуют и убивают не может быть умеренным.

История ставит вопросы ребром: либо мы продолжаем борьбу за расширение прав, либо скатываемся в прошлое; либо ¡No pasarán!, либо “Hemos pasado”; либо Интернационал (“Сбивая прошлого оковы, Рабы восстанут, а затем Мир будет изменён в основе”), либо Марсельеза (“Святая любовь Родины, Проведи, поддержи нашу руку мести”)

Я – слева. И стараюсь говорить чётко. Моя полярная звезда светит неоновым светом. Я вижу как он отражается в блеске проклятых глаз, на окраине успеха, среди пиратов и русалок, голода и красоты – в человеке. Это и есть моя мечта – свободный человек.

– Что-что?

– Ты не услышала мечту?

– Нет, но я слышу: “человек”.

Некрасивая толпа

Гуакамоле