В сауне Ассоциации Молодых Христиан парится дюжина стариков. Свесив колокола с дощатых полок, они таращатся из гущи пара, словно филины. Один ласкает живот, другой – бреет спину, третий – постанывает. Из распахнутых клювов в пары эвкалипта втекает дыхание смерти.
Женская старость пахнет лавандой. Мужская – зубами в чулане. В этом запахе невозможно париться, и хочется проветрить целый мир. Я будто оказался в чаще поцелуя, – на языках людей, которые вот-вот сгинут во мглу.
Запах смерти отпугивает весну. Ночи остаются холодными, как и мои руки. Я хотел бы сжимать ими мякиш солнца, но вместо этого вдыхаю деда. “Я не могу вспотеть, – он говорит. – Вот вы потеете, а я сухой. И так всегда.”
Справа чиркнула пемза о пятку, слева – ухо, а в ухе – кусты. Один из ящеров – слеп: моргает мутью, водит ладонью по шерсти служебной овчарки. От жара она отхаркивает язык, но её взгляд остаётся нежным. “Девочка моя хорошая”.
Я забыл про весну, и исчез – в дыхании ящеров, в мыслях о корабле, с кормы которого на меня смотрит тёмный капитан. Его взгляд не делает меня русалкой.
Уверен, многие заводят детей лишь для того, чтобы их нюхать, не забывать запах жизни. Любая бабка без ума от внуков. Запах внука затмевает запах гроба.
Добрив плоть над трусами, старик стряхнул мне под ноги пепельный клок. Кадык мой от этого зрелища сделался жидким, как стул старика. “Если вам стало дурно, прекратите париться, и покиньте сауну”, – подсказывает мне табличка. Следуя её совету, я выбегаю прочь, и сознаю, что не хочу умирать. В политическом смысле это означает, что революция должна начинаться с расправы над старым миром. В практическом – что на улице март, и нужно поскорее снять свитер.