Самое страшное – проснуться поездом, и обнаружить под ногами рельсы. Жизнь поезда кажется путешествием, хотя в действительности лишь мелькает за окном. Рельсы не оставляют надежд на открытия – следующая станция известна, и веки проводницы тяжелеют. Вот разве что шеи на рельсах и бомбы борцов за свободу способны внести в юдоль поезда новые чувства. Иначе – качается поезд, как бабка, уснувшая в кресле-качалке. Что это лежит у неё под ногами? Это выпала мокрая челюсть. С ней в пропасть пропали её поцелуи. Сердце старухи стучит в холостую. Стучат и колёса, и кости; в вагонах качаются-преют солёные люди.
А ведь поезд желал происшествий. Чего-нибудь вроде пожара – лучше не в тамбуре, а сразу в недрах, под рубашкой. Ну или, например, вагон качнуло, и проводник стал проводницей – стоит и хлопает теперь ресницей удивлённо, смотрит на чайную ложку из чашки для чая. В столовом вагоне беседы про гендер. Всем хочется ложку. Все пробуют новые роли. Да только такие события редкость. А частость – про храпы, газеты, и рыбу, и ноги, и рот, и всё пахнет, как рыба и ноги, и сны превращаются в ноги, и сам ты, как рыба – таращишься в окна своего аквариума на колёсах, ищешь смыслы в проносящейся размазне пейзажа.
В общем, самое страшное – знать. Маршрут. Погоду. Станцию. И рельсы. Быть нормальным. Не в смысле "не странным", ну или там кем-то "особым", кто нюхает пальцы, и дышит на ухо младенцу, а именно "в норме" – кунять в колыбельной инерции стали. Где бы не пролегали рельсы, рано или поздно ты распознаешь в них бритвы. Тебе захочется сглотнуть, а нечем – горла нет. Осталась прорезь и сквозняк. По краям раны – сухофрукты запекшейся крови. Обдирай этот куст, пожирай кожуру мандарина – воздуха больше не станет.
Школа учила рельсы уважать. Дышать в ритме общего стука колёс. Отправляться по маршруту и прибывать по графику. Желательно, нарожав и распухнув. В мире рельс повзрослеть значит приземлиться. Взять себя в руки и делать, что должно – ловить не мечту, не соски, не луга, и даже не отблески рыжих волос, а успех, и как надо, и всё хорошо – комок серого счастья. Надуваясь, словно опухоль цеппелина, живот должен стрелять в окружающих золотыми пуговицами.
Разве не в этом ужас нормальности – всех устраивать, знать своё завтра; быть перспективным – сопровождаться умиротворяющей предсказуемостью всех вздрыгов и траекторий? Всё ладно, в порядке, и чем ты нормальней, тем пуще, и так до гудка из трубы. Услыхав его, грузчики хватают тебя жаркими ладонями и несут в цветах по перрону. Пассажиры оборачиваются, кивают учтиво, и каждый друг с другом согласен, мол, да, человек состоялся.