В иммиграции меня сделалось двое. Один – политический беженец, ну или попросту Прежний. Другой – некто новый, Возможный. Для Прежнего жизнь – это борьба с каракатицей старого мира. Для Возможного всё – красота, зовущая себя отсосать, пока сосущего не отсосала смерть.
1
Всякий происходит из обстоятельств. Они-то нас и высекают из камня. Я вырос в консервативном обществе. Не обнаружив в нём воздуха, сложился человеком возражающим. Таковой не помещается в людоедство, и требует большего: прав, свобод, андрогинов... Рано или поздно такое требование упирается во мглу воинственно нормальных. С этой мглой можно слиться, как с лужей, а можно ей противиться, и потерпать, но зато жить безблядственно, по-птичьи.
Отвлечься от героики прибитой мошонки мне позволил океан. Холодный и синий, как язык Чау-чау, он заслонил меня от токсичной отчизны. Оказавшись вдалеке от её рыков и перепонок, я осознал, что диссидентство является не столько призванием, сколько вынужденным рефлексом образованного человека: задыхаясь, ты борешься, но вообще-то хотел бы пронзать, как пчела, лес из роз.
Несмотря на романтизм, связанный с жертвоприношением себя во имя свободы, жизнь, сотканная из тотальности сопротивления, не оставляет пространства для, собственно, жизни; практики того её образа, за который идёт борьба. Речь не о белом заборе, собаке и детях, а о желании обрести себя за пределами политики, и той идентичности, которую она навивает. Тут-то и наклёвывается Возможный.
2
Возможный – это человек в шляпе, гуляющий среди бандитов и цветов, по трансгендерным американским улицам. Отчаянно глотая жизнь, которая ранее была ему недоступна в силу повышенной концентрации горгулий в атмосфере, Возможный не желает ничего, кроме чувств. Всякому лозунгу он предпочитает ладонь, теряющуюся в волосах вместе с ветром.
"Фашизм торжествует, а ты любуешься девушкой", – журит Возможного Прежний. Этот укор меня настораживает. Я вижу в нём нечто большевистское, что пытается ограничить меня и мой опыт; сдержать метаморфозу, уносящую меня прочь от мира тех, кому требуются аргументы, чтобы оправдать право ближнего на воздух.
Для Прежнего цветы – это банальщина, а не банален – карлик с алмазным хуем. Для Возможного, что карлик, что цветы, что хуй – всё стакан сока, и всё можно выпить; повсюду тебя ждёт заначка.
Чтобы оправдать "легкомысленный" взгляд на цветок, Прежний наделяет его "высоким" смыслом: "Это не роза цветёт, а надежда, облитая кровью народа". Для Возможного роза самодостаточна. Ей не нужны оправдания. В ней содержится жизнь. Разве этого мало?
Прежний не понимает, что любоваться девушкой, цветком или лошадью – это и есть моя свобода, сам я – чистый, как кубик льда; голый глаз, таращащийся пока не зачавкали черви. Ветку качнуло, свет просочился. Вот про что мой Возможный.
Это не значит, что Прежний – прошедшее время, которое я волочу за собой, словно урну с прахом. Но чем старше я становлюсь, тем более ничтожными кажутся мне громкие слова. Все действительные сокровища происходят на уровне шепота: волос упал на глаза, тело вошло в лунный свет. Из проблем – только смерть настоящая. Бороться с ней, однако, – дуралейство. Всё, что остаётся – это жить, как сверло: ввинчивать себя в моменты; слушать птиц, нюхать хлеб, шевелить кадыком...