1
В парке генерала Першинга, – центральном парке Лос Анджелеса, – проходит выставка политических картин Грега Ауербаха. “Однажды бедным не останется есть ничего, кроме богатых” – сообщает одна из них. Остальные работы – в том же духе. Что ожидаемо, учитывая, что автор работал на предвыборную кампанию Сандерса. И, всё же, публичная демонстрация подобных гастрономических угроз на муниципальной платформе, в сердце одной из столиц капитализма, является иллюстрацией перемен в американском политическом климате. Если ещё в 2016-м году любая отсылка к социализму воспринималась как ересь и кликушество, то сегодня, всего три года спустя, левые настроения уже стали мейнстримом.
В то же время, между левыми смыслами и левой идентикой просматривается характерная брешь. Американцы поддерживают идею социальных программ для страждущих и малоимущих, и критически относятся к элитам, которые, в отличие от большинства, становятся только богаче во время Рецессии. Но эта поддержка улетучивается, когда белое большинство сталкивается с левыми фундаментом государства всеобщего благосостояния – в частности, с идеей равенства. По последним данным, белый американец открыт к социализму, но только до тех пор, пока такой “социализм” не распространяется за пределы белого большинства (является расовой привилегией), и не называется социализмом.
Пошэрив мою сториз со своими картинами у себя в инстаграме, Грэг Ауербах поспешил замазать присутствующую в ней гифку серпа и молота. Пообещать сожрать богатых в США – уже ОК, но серп и молот, из которых такое обещание проистекает, ещё крамола.
2
Неоднозначность отношения к левой повестке продиктована не только неоднозначностью самой этой повестки, сотканной из очень разных, часто противоречащих друг другу голосов, но также с идеологическим наследием Холодной войны, и историческим дизайном американского общества.
Как говорить о социализме, когда к социалистам можно отнести и Сандерса с Дебсом, и Сталина с Пол Потом? Говоря “социалистическое”, средний американец подразумевает “советское”. Но что имеется ввиду – красный террор, или, скажем, та роль, которую сыграл Советский Союз в освобождении Африки? Ведь и то, и другое – советское: тут рычит Сталин, а тут ручкой машет Гагарин... И всё это не упростишь в односложную агитку, сотканную из набора купированных фактов.
Кроме прочего, результатом победы неолиберального капитализма в Холодной войне стал когнитивный феномен, который публицист Марк Фишер обозначает понятием “капиталистический реализм” – то есть, мнимая безальтернативность капитализма; ситуация, при которой капиталистические принципы настолько глубоко, тотально проникли в социальную ткань и общественное сознание, что нам легче представить конец света, чем конец капитализма.
3
Несмотря на мои политические симпатии, я смотрю на социализм, в первую очередь, как художник, и вижу, что проблема с восприятием левых идей часто связана не с их содержанием, а с их имиджем: формой и её репутацией, образом. Непосредственный характер прочтения образа зависит от контента читающего. Но текст, который возникает в читателе в ответ на образ, включается его формой; формой, которую мы, вообще-то, можем менять, делаясь невидимыми для предсказуемых идеологических рефлексов.
Мне нравится символ серпа и молота, как и то, что он делает с американским лицом. За пределами постсоветского контекста, вдали от ностальгирующих по вождю совковых консерваторов, серп и молот – это fuck you нового времени. И для меня он значит то, что значил изначально: солидарность классов в борьбе за новый мир. В то же время, я понимаю, что символ серпа и молота невозможно предъявить лишь в этом, первичном, и никаком другом значении, освободив от полноты его исторического багажа, вырвать из лап конкретного строя.
Решение, казалось бы, очевидно: отбросив политику идентичности, а с ней и потребность цепляться за пыльные знаки, необходимо сосредоточиться на смыслах, на содержании идей, которые мы предлагаем друг другу в качестве решений наших общественных проблем. Не потому ли львиная доля дискуссий начинается и заканчивается борьбой со словами и кучкованием вокруг слов; реакционной апологетике, которую провоцируют моментально возникающие вопрошатели, мол, “А как же ГУЛАГ?”?
4
Социалистам сегодня и правда не стоит цепляться за геральдику, слова типа “социализм” или “левое”. Нужно творить политику здесь и сейчас, говорить на языке настоящего, действовать в живом контексте. Любая идентичность быстро осваивается механиками рынка, и скорее ослабляет человека, нежели ведёт его к эффективной политической общности. В то же время, мы не просто тела, цифры и бактерии, но и культурные люди. Слова и символы для нас – не просто палочки и звуки. И не пустые звуки стоят за образами, отсылающими нас к наследию мысли, которой питается наша политика. Отбросить его лишь потому, что противники равенства крошат сено из коробочки свои предрассудков, значит сдать им исторический нарратив, и лишить себя силы, которая пульсирует в розе.
Содержание политики, конечно, важнее, чем политический образ. Но образ имеет значение. Можно принять, что это значение так и останется во власти прошлого, а можно изменить его в настоящем – хакнуть и перекодировать серп и молот, отнять его не только у фашистов, атлантов, и путинских совков, прикрывающих им свою гнилую сталинскую пасть. Но также и у (пост)ельцинской либерухи, Путина, собственно, породившей, и с тех пор томно одолевающей его либо на несанкционированных BDSMитингах, либо в своих иммигрантских глазах.
5
Я отвечаю только за себя, и для меня весь смысл левого в энергии мечты, её созидательном потенциале, внутренней человечности. Суть не в том, чтобы называться социалистами, а в том, чтобы произвести общество, ведомое своим народом, и видящее в прибыли не цель, а средство, источник общественного блага – реализации как можно более широкого разнообразия человека, без оглядки на его происхождение, пол, цвет кожи или материальное положение (эгалитаризм).
Те, кто ставит знак равно между капитализмом и рынком, и не видит разницы между свободой рынка и свободой человека, обвиняя леваков в стремлении уничтожить экономику, и вернуться в мезозой эко-фрэндли шкур и огородов, забывают, что Маркс был экономистом, слово капитализм не использовал, и видел в капиталистическом обществе не Бабу Ягу, а условие для перехода к более совершенным общественным системам. Азиатская деспотия, выращенная на поломанной спине русского крестьянина 19-го века, имеет к этому видению весьма косвенное отношение.
Сегодня, более века спустя, было бы глупо отрицать тот колоссальный рывок в развитии, который дала человеку индустриализация и капитал. Но так же глупо будет считать, что мы приехали, и эволюция остановилась. Меж тем, именно на вопросе о том, считать ли порядок вещей конечным пунктом нашего развития, проходит определяющая черта между адептами статуса кво с его выдающимися пирамидами ценою рабства, и теми, кто готов продолжать дерзноветь, кто видит, что горизонт истории всегда в огне, и что мы, со всем нашим людоедством за пазухой, способны меняться, мечтать о более гуманном обществе, где всякий человек будет с человеком, а не над ним. А уж под красным флагом, в синем чепчике, или жёлтых стрингах – не важно.