1
Моя подруга Набби, прежде не покидавшая Кению, теперь учится в Польше. Оказавшись там, в консервативном католическом однообразии, она поступила в колледж либеральных искусств, и пережила просветление.
“Я открыла для себя свою расу, и её историю: колониализм, рабство, расизм…, и теперь хочу углубиться в свои африканские корни”.
Опыт чужбины неизбежно ведёт к осознанию пришлым своей инаковости, и необходимости её осмыслить. Все твои нюансы и отличия, вдруг, становятся выпуклыми, и то, на что ты дома не обращал внимания, предстаёт вязью как индивидуальных, так и этно-культурных атрибутов. Это не случайно, что среди иммигрантов так много лубочных патриотов, гуляющих по Торонто в вышиванке. Набби же выбрала в довесок ещё и колледж либеральных искусств, оперативно наделивший её идентичностью и связанной с ней политикой. Что, впрочем, не отменяет правды истории, и её ноющих ран.
Переписываясь с Набби по мере учебного года, я отмечаю в ней растущую усталость: человек, ещё совсем недавно с юмором обсуждавший неловкости поляков в общении с африканкой, сегодня говорит со мной о белых варварах и боли, которую они посеяли в недра чёрного континента. Ещё, бывает, мы говорим о любви, но и в любви, – тем более в любви, – варшавская жизнь девушки из Кении далека от беззаботной.
“Я тут встречаюсь с поляком. Он очень умный, и вообще симпа. Книжки мне классные советует. Но есть одно “но” – он не разделяет моих взглядов на роль белого человека в истории Африки. Нервничает при разговоре о колониализме и его последствиях. Я обсуждаю это с ним чисто в историческом ключе, а он на это реагирует так, будто я конкретно его обвиняю, мол, раз ты белый, то и за всех вас белых в ответе. Это не так. Потом он начинает оправдываться, говорит: “Польша не колонизировала Африку”. Ок. Но ведь при этом всякий европеец так или иначе является бенефициаром колониализма. Я ему это сказала, а он обиделся. Опять же, я же ему это не для того говорю, чтобы он почувствовал вину за себя и своих предков, а потому, что не хочу, чтобы моя история была забыта… Просто признай её, не отрицай того, что было. Ой, в общем, короче, всё сложно. С одной стороны, я открываю свои корни, с другой – ловлю себя на том, что начала фильтровать с ним свою речь, и это делает доверительную близость между нами невозможной. Стараюсь больше не поднимать тему расы – не хочу, чтобы он чувствовал себя хуево. В итоге, хуево себя чувствую я”.
Воистину, чёрное сердце – бездонно. Девушка из Кении проходит в чужой стране процесс само-осознания, осмысляет сложную тему белого насилия в отношении своей расы, и переживает при этом о том, как бы не обидеть поляка, который усерается от разговоров про колониализм…
И это не одна Набби такая. На каждого Малкольма Икса, не желающего жать белую руку, приходятся тысячи Мартинов Лютеров Кингов, которые, вопреки истории и продолжающемуся расизму, стараются не обидеть белого собеседника, обсуждая с ним свой опыт, свою историю, свою боль.
Я вижу в этом не только потрясающий гуманизм, но и продолжение колониальной динамики; иерархию, в рамках которой вселенная продолжает вращаться вокруг белого человека, и все с ним носятся, и носятся вокруг него, думая как бы ему угодить, как бы всё правильно подать, переварить, не задеть его чувств.
2
Задача не в том, чтобы, привить белому человеку чувство вины, и таким образом, – посредством моральной репрессии, – предотвратить рецидивы расизма, а в том, чтобы усвоить историю, и исправить её ошибки путём новых отношений.
Недавно я побывал на круглом столе, посвящённом империализму. Он начался с объявления от модератора: “чтобы дать возможность высказаться, в первую очередь, угнетённым и мало-представленным социальным группам, приоритет в порядке выступлений будет отдаваться женщинам и цветным”. Единственный чёрный парень в комнате опустил глаза, две женщины хихикнули, и модератор молча передал микрофон огромному белому мужику… Я это к тому, что ритуалы, и перформансы раскаяния ничего не решают по сути. Цель не в том, чтобы просто надрессировать белого человека слепо соблюдать новые нормы, а в том, чтобы он понял и принял их основания, был способен испытывать эмпатию. Одним из последствий расизма является обесчеловеченность чёрного человека, и, как следствие, невозможность для многих белых увидеть в нём себя.
“Белые люди должны сами разобраться в себе, своей истории и том, как себя вести с ближним, – считает Джанис. – Я не могу лечить белых, успокаивать их каждый раз, когда им нужно, чтобы чёрный человек валидировал их мысли и чувства, объяснять каждому, что это не ОК трогать мои волосы, словно я какой-то экзотический кактус. Это ужасно утомительно, какая-то, шиза: с одной стороны, это общество не хочет видеть чёрных, толкает мне крема для осветления кожи, процедуру выпрямления волос, и телегу, что чем чернее, тем ниже, с другой – не даёт мне забыть, что я чёрная, и видит в каждом чёрном посла расы, который чувствует чёрные чувства, говорит чёрные мысли, и может поделиться чёрным мнением по тому или иному вопросу.”
3
Мне также вспоминается беседа с Нзингой, чей американский босс, – женщина за 50, – то и дело ставит её в неловкое положение, практикуя т.н. пассивный расизм.
– Это когда к нам в офис входит чёрный курьер, и она сразу смотрит на меня и подмигивает. Или когда говорит мне не носить красную косынку, потому что я в ней, по её мнению, “выгляжу, как рабыня”.
– Так прямо и сказала?
– Да!!!
– Так скажи ей!
– Нет, ну какого хуя? Во-первых, она мой босс, от неё зависит моя карьера. Во-вторых, почему я должна быть её воспитателем? Она – взрослая тётка, живущая в мультикультурном обществе, и сама должна заботиться о своих манерах.
Это – принципиальный акцент. Безотносительно того, является ли конкретный человек расистом или нет, мы облучены идеологией расовой иерархии. Не желая никому зла, мы можем наследовать расистские модели поведения. Для этого не обязательно кричать N-word. Расизм живёт в повседневных мелочах, оговорках, стереотипах, безмолвной убеждённости, что твоя культура выше культуры непонятных тебе африканских народов.
4
Когда речь заходит о проблеме расизма и кампаниях типа Black Lives Matter, расхожими белыми рефлексами являются: перевод стрелок (“чёрные тоже бывают расистами”), отрицание (“расизм – это проблема прошлого”, “Обама же был президентом”, “среди чёрных есть множество успешных людей”), фантом (“мой чёрный друг сказал, что его никто не угнетает”), и расфокус (All Lives Matter).
Поскольку белый человек не сталкивается с повседневной реальностью расизма, в которой живут чёрные люди на Западе, расизма для него как бы не существует, он его не видит. Как не видели немцы параллельного общества задыхающихся в газовых камерах евреев. Это вообще касается не только расы. Рано или поздно в разговоре возникнет белый гетеросексуальный мужчина, который сообщит, что ни у геев, ни у женщин, ни у чёрных, ни у всех прочих тех, кем он сам не является, в жизни всё хорошо.
Все жизни имеют значения? Безусловно! Но их ценность по-прежнему определяет цвет кожи. Прогресс, конечно, есть. Однако разговоры о нём зачастую возникают для того, чтобы прикрыть успехами те моменты, которых он не коснулся.
Всякий раз, когда белому человеку нужно убедить себя в том, что “не всё так плохо”, – то есть, что ничего в себе менять не нужно, – он цепляется за примеры “чёрных, у которых получилось”, и винит тех, у кого нет: живут в гетто, исполняют гэнгста-рэп, воруют, стреляют и, как однажды заявил мой бывший друг, “говорят со своим чёрным акцентом, потому что не хотят вливаться в общество”. Шах и мат, афро-американцы! Десятилетий вашей сегрегации – это fake news!
Белая речь вьётся ужом, соскальзывает на второстепенное, переключает внимание с причины расизма на его следствия.
Чёрный грабитель? Ура! Теперь можно оправдать репрессивные меры против всех “них”, “таких”, и так “им” и надо. Такими примерами “они” лишь подтверждают справедливость предрассудков в своём отношении, и позволяют забыть о том, что американская система по сей день запаяна под белых, смотрит на чёрных свысока, и является расистской. Уже только это обстоятельство, – действующий расизм, – обнуляет любые прочие разговоры о преимуществах капитализма.
Расизм, ставший общественным принципом, учит чёрного человека избегать конфронтаций с белыми, поскольку таковые не сулят ему справедливости, и представляют угрозу. Если не смертельную, – а бывает и смертельную, – то эмоциональную. Обвинять его в том, что он не спешит в объятия к тому, кто столетиями отправлял его в экспедиции ниже плинтуса – странно.
“При виде полицейского всё во мне замирает”, – говорит Нзинга, получающая шестизначную зарплату в одной из фармацевтических компаний, и живущая в богатом районе. Потому что знает: сколько бы денег у неё не было, она всегда будет девушка народности Йоруба, и потому ей лучше не испытывать судьбу.
Когда Берни Сандерс рекомендует чёрному подростку не залупаться с копами, чтобы не получить пулю в лоб, он ведь не драматизирует, это не фигура речи, а практический совет по выживанию в реальности, в которой живёт чёрный подросток в США. Что получает в ответ Сандерс? Медийный говно-шторм с критикой его наезда на полицию… Ты что забыл, что Blue Lives Matter, Берни?
5
Недавно студенты из Южного Централа обсуждали вопрос, может ли чёрный человек быть расистом. Ответ на него кажется очевидным: любой человек может быть расистом. Но, что примечательно, в американском контексте само понятие расизма подразумевает уже не просто ненависть одного человека к другому на основании расы, а именно что систему расизма, реализуемого на более широком, институциональном уровне – через то, как работают школы, полиция, суды…; как на тебя смотрит кассир; что говорит работодатель…
Расизм – это когда более 10 полицейских направляют стволы на 19-летнего чёрного парня, который не заплатил за проезд $2.75. Расизм – это когда чёрный подросток, вышедший в магаз за конфетами, “выглядит подозрительно”, и вскоре оказывается застреленным, а его убийца – свободным. Расизм – это когда мать Джанис идёт в парикмахерскую, чтобы избавиться от африканских кудряшек.
Доминируемым классам полагается быть по образу и подобию доминирующего класса – класса, основанного на идеологии (расового) неравенства; класса, где “проблем чёрного человека” попросту не существует. Желая от них избавиться, чёрный человек стремится к положению своего опрессора, перенимает его повадки. Перестать наследовать опрессора, перестать жить его принципами, мечтами и мерилами, значит освободить свой дух от цепей.
Да, чёрный может ненавидеть белого за то, что тот белый. Но белый никогда не сталкивался с повсеместным, пронизывающим всю сплошь общества расизмом; с мировоззрением, в рамках которого ты – это недо-человек. Об этом всегда должен помнить всякий белый, когда заявляет “All Lives Matter”.
Бывают чёрные расисты, но не бывает чёрного расизма. “И, всё же, чёрные тоже судят о человеке по обёртке”. Как бы там ни было, мы не можем оценивать это как конфликт равных. Да, предрассудки – это неприятно. Неприятно, в том числе, сталкивающемуся с ними белому человеку. Но это куда менее неприятно, чем история и повседневность расизма. Тот факт, что доверие чёрного к белому нужно заслужить – естественное следствие нашей общей истории. Вместо того, чтобы обижаться на такое поведение, белому человеку следует сосредоточиться на том, чтобы изменить свою историческую динамику – не критикой жертвы и её предрассудков, и не криками “All Lives Matter!”, а повседневной практикой, ведомой эмпатией и стремлением построить новые отношения.