1
О чём бы не ссорились демократы с республиканцами, в одном их истеблишмент остаётся солидарен: в отторжении социализма, и тех идей, которые вдохновляли американскую революцию 1960-х с её антивоенным движением, движением за гражданские права и контркультурой. Правило “сытый голодному не товарищ” нивелирует идеологические разногласия партийных элит. Из чьего бы рта не исходила критика социализма, этот рот всегда принадлежит тому, кто находится в более выгодном положении, чем субъект социалистической политики. “Америка никогда не будет социалистической страной!”, – говорит Трамп в ежегодном обращении к Конгрессу, и зал взрывается овациями. Что примечательно, ему аплодируют не только сторонники его “политики стены”, но и представители прогрессивного крыла Демократической партии. Это лишь в очередной раз подчёркивает иллюзорность оппозиций в рамках двухпартийной системы, отсутствие в ней пространства для развития радикальной демократии.
Либерал понимает, что левые угрожают не только трампистам, но и “свободному рынку” с его приматом профита над человеком. И предлагает избирателю милых пустышек в духе любимчика Кремниевой долины Бето О’Рурка. Такие политики выступают “за всё хорошее”, и ни за что конкретно. Им, конечно, не нравится то, что творят с иммигрантами ксенофобы, но когда речь заходит о необходимости конфронтации с их антигуманной политикой, они сливаются в угол умеренности.
2
История – это процесс перемен, ведомых недовольством, инакомыслием и революцией. Какими бы ни становились формы этой революции, она всегда начинается с идеи, бросающей вызов статусу-кво, и в этом своем дерзновении экстремистской. Перемены по определению сменяют предшествующий им порядок. Умеренность, в свою очередь, выступает юдолью компромисса с тем, что необходимо изменить.
К чему приводят попытки усидеть на двух стульях одновременно видно на примере Украины, чей Майдан, призванный воплотить европейские чаяния украинского народа, оказался платформой нормализации правых. Украинские либералы, в очередной раз согласившиеся на тактический союз с этническими националистами, так, в итоге, и не произвели ни одной (!) гуманистической силы. Зато последовала война, аннексия, погромы и убийства. Под видом расправы над совком, процесс декоммунизации сделал практически невозможным разговор о левых идеях за пределами советского опыта и травмы.
Схожие результаты дала умеренность американских демократов на выборах президента в 2016-м году: Клинтон проиграла, и к власти снова пришёл “Никсон”, ополчившийся на “иммигрантов-насильников” и “красную угрозу”.
3
До недавнего времени идея политической умеренности вполне укладывалась в демографический тренд, согласно которому миллениал не хочет взрослеть: брать на себя ответственность, занимать позицию по тому или иному вопросу… Ему куда комфортнее быть nice, ставить like, и декларировать индивидуальность посредством потребления товаров и символов.
Эта тенденция, впрочем, идёт на убыль. Каким бы жидким ни был наш гендер, его жизнь протекает в обществе, где для каждого из нас уготована полка и функция. Чтобы потреблять, нужны деньги, а их, вдруг, не стало. Интерес американской молодёжи к социализму, в этом смысле, не удивителен. Удивительно скорее то, как быстро либерал, из символа прогресса, превратился в эхо консерваторов. “Мы рождены свободными, и останемся свободными”, – говорит Трамп. А они аплодируют, аплодируют… По рефлексу, реагируя на само слово “свобода”, без оглядки на то, что звучит оно из уст человека, вся политика которого построена на хамстве и угнетении наиболее уязвимых слоёв населения.
Всё это вынуждает задуматься о реальном содержании либеральной политики. Таковая, похоже, свелась к моральным декларациям, которыми драпируются нефтяные интервенции и государственные перевороты. Создаётся впечатление, что либерал – это совесть капитализма, вся механика которого направлена на собственное воспроизводство. Что объясняет, почему либеральные критики социализма вторят правым, и слово-в-слово повторяют агитки времён Холодной войны. Молодёжь 1960-х слушала всё те же окрики, мол, “комми!”. Но кто кричал? Патриотически настроенный расист. Сегодня кричит также брат-либерал.
4
Понятие “класса”, которое для постсоветского уха звучит кондово, совершенно иначе раскрывается сегодня в США. Неолиберальный индивидуализм с его политикой идентичности атомизировал американское общество. Это привело к тому, что на выборах 2016-го года прогрессивные силы не смогли найти общий язык, и консолидироваться в ответ на трампизм. Чёрные, женщины, иммигранты и квиры – все оказались порознь, в гетто своих сообществ. Что, разумеется, не умаляет их важности, как и необходимости нишевой работы. Понятие класса, однако, позволяет социальным группам осознать свои проблематики частью общей, системной проблемы, и выйти на более масштабную общность.
Современное понимание класса хоть и не отказывается от своего традиционного эпитета “рабочий”, но, всё же, простирается и за его пределы – в пёстрое племя тех, кто узнает себя в знаке 99%: от активистов Black Lives Matter и иммигрантов до феминисток и хипстеров, работающих в пяти кофейнях, не имеющих медицинской страховки, и задолжавших десятки тысяч долларов за образование, в результате которого ничего из этого не должно было произойти.
Классненькие становятся классовыми. Осознание своего класса политизирует миллениала, и вдохновляет его осваивать идеологию. Не как набор истин и догм, а как медиум, и подвижную организацию мыслей вокруг политических целей: свободы, равенства, и разнообразия.
Сегодня, на фоне гармонично слипшейся гидры правых и неолиберальных популистов, интеллигентный человек не может не быть левым, не стремиться к солидарности и эгалитаризму, расширению прав и свобод; прочь от эгоизма дарвинистского существа, отфильтрованного и обособленного рекламными алгоритмами – к Человеку, и коллективной радикализации демократии.