Чего не понимает либерал с его морализаторскими разговорами об “экзотизации” Другого, так это, собственно, Другого – то есть, нас: людей отовсюду. В отличие от граждан Первого мира, мы не располагаем документами, позволяющими нам гулять по планете, как по своему заднему двору. Ни я, родившийся за Железным занавесом, с паспортом, всегда вызывавшим в посольствах брезгливое хамство, ни Элна, выросшая при Апартеиде, в поселении, большинство жителей которого не могут себе позволить выехать даже в соседний город, ранее не имели доступа к разнообразию. Оказавшись за пределами наших запертей, мы с интересом пялимся друг на друга. Так медуза пялится на какаду. В этот процесс то и дело вмешиваются тепличные выпускники либеральных вузов, сообщающие нам, что фиксироваться на “необычности” ближнего плохо.
Либерухе невдомёк, что, попадая в Америку, мы открываем не Америку, а Мир. И друг друга. Экзотика – лишь временное впечатление, которое, впрочем, способно выступать мощным драйвером сближения людей.
Известно, что чёрный человек и шагу не может ступить, чтобы какой-нибудь белый не ткнул его в афро. Но бывает и обратная ситуация, когда Ниа, моя подруга из Южного Централа, спрашивает разрешения потрогать мои волосы. “Мни меня, как булку”, – говорю ей я. И она мнёт. А я рад.
Под определённым политическим ракурсом, это сущая дичь. Но не для меня. Мне интересны волосы Нии точно так же, как Ние интересны мои волосы. Нет, мы не экзотизируем друг друга. Мы друг для друга экзотичны буквально. И так познаём, вопреки всем барьерам, которые возвело для нас общество. Это не только не раздувает нашу взаимную экзотику, а, напротив, её устраняет. Нечто, что ещё секунду назад казалось экзотичным, теперь нам известно, и всё.
Стоит, при этом, отметить, что интерес к иному не отменяет необходимости быть тактичным. Я, разумеется, не стану инициировать сеанс ощупывания волос, зная, с одной стороны, исторический контекст окружающего меня общества, с другой, не зная человека, которого мне хотелось бы ощупать. Всё это деликатно и требует чувствительности к пульсу ближнего. Да и его иное не сводится к волосам. Под поверхностью – недра взглядов, реакций, эмоций. И всё это тебя обогащает: чем больше разных людей знаешь, тем большим количеством ракурсов владеешь, и тем легче тебе находить общий язык с человеком из перпендикулярных широт.
Белый американец для меня – тоже иной. Невыносимо формальный. Но, благо, только пока трезвый. Стоит ему выпить, и он человек: смеётся громко, говорит глупости про “водку” и “матрёшки”; от слоя дрессуры не осталось и следа. Таким он мне нравится. Таким он нравится себе: живым и непосредственным, без цивилизованной лжи, от которой он сам устал. Пора, братишка Майкл, накатить! “А в Украине правда только один вид хлеба?”, – спрашивает он, не обновлявший базу данных со времён Холодной войны. Вместо того, чтобы увидеть перед собой глухомань, я вижу человека, задающего искренний вопрос.
Но ладно Майкл – он механик. Шейла, тем временем, – психолог, и её вопросы посложнее. “Что такое toska?”. И вот ты берёшь кусок чуждой твоему собеседнику планеты, и прожевываешь её для него, наблюдая как эти не знавшие тоски американские глаза отражают твой мир; как смотрят на твоё иное, и тем самым позволяют тебе увидеть своё и себя по-другому.
– Американцы смешные, – говорит мой сосед Ганс. – Я был вчера в баре, и этот штрих мне говорит: “Ты откуда?” “Из Берлина.” “Знаю. Красивый город. Видел его из окна моего бомбардировщика…”. Прикинь? Я даже сначала не понял, о чём он, подумал он миротворец, в Ирак летел, хз, но потом вспомнил, что любой разговор не немца с немцем рано или поздно заканчивается шуткой про Гитлера.
Клише – от незнания, которым люди заполняют пробелы в социальном опыте. Вместо того, чтобы журить за них собеседника, можно помочь ему заменить их мясистой субстанцией. Для этого мы и общаемся.
Эми – из Кении, и учится сейчас на кинорежиссера в Польше. Рассказывая о своём опыте, она описывает дикость поляков с потрясающей беззлобностью, мол, “что поделаешь, некоторые люди никогда не общались с чёрным человеком, ведут себя причудливо, говорят несуразности, но это не страшно – вот узнают меня, и, может, это как-то повлияет на их мировоззрение…”. Говоря о поляках, Эми говорит о них, как о смешных диковинных зверятах, периодически кричащих ей традиционные гадости а-ля “вали обратно в Африку, обезьяна!”. “Так я узнала про расизм. В смысле, я и раньше знала, что он существует, но чисто как концепт. Так чтобы непосредственно я с ним не сталкивалась. А в Варшаве столкнулась. И это меня вдохновило узнать побольше о себе, своих людях, нашей истории…”.
За узнаванием иного следует поиск общего. Элна рассказывает о трудностях, с которыми сталкивается Южная Африка, освободившаяся только 25 лет назад, – проблемах с идентичностью, шрамах колониализма, невозможности угнетённых построить за одну ночь процветающее общество, – и я понимаю, что её Африка – это моя Украина.
Как и меня, Элну беспокоит индивидуалистичная разобщённость американского общества, его расизм, и одержимость конкуренцией. Я говорю об этом, используя вокабуляр социализма, Элна – с позиций африканского спиритизма, и, тем не менее, из этой нашей инаковости прорастает эмпатия; сопереживание чего-то, что хоть и оформляется разными словами, но ведомо чем-то фундаментально общим: все мы – разные, но люди. Под культурами – сердце: у всех одинаково красное. Разность может носить не только разобщающий, но и расширяющий характер. И именно поэтому нужно тянуться к Другому. Искать в экзотике не клише, а обмен; возможность объединить миры, сделать мир общим.
– Я играю на барабанах, – говорит Элна. – Поэтому мне нравится твой монтаж. Он весь на ритме. Как и я.
– А мне нравится, как ты танцуешь. Я всегда думал, что я очень эмоциональный человек. Но после того, как увидел чёрные танцы, понял, что я бесконечно зажат. При этом, внутри у меня всё горит. Я бы хотел стать свободнее.
– Что тебе мешает?
– Не знаю! Но когда я смотрю на все эти трясущиеся попы и высунутые языки, то будто бы растворяюсь в их эмоциях, выхожу изо льда. То как ты танцуешь – это то, как всё танцует во мне, хоть я и выражаю это иначе.
– Поэтому тебя, видимо, и тянет к африканским темам. Не слушай тех, кто говорит, что это плохо. Нас всех тянет к тому, что нам нужно; к тому, в чём есть что-то про нас. Это не про чёрных и белых. Это про тебя. И твой путь. Следуй по нему за своим интересом. Духи всё равно не пустят тебя туда, где тебе не место.
– Какие духи?
– Какие у тебя не знаю, а у меня их четыре штуки, один круче другого.