1
Прошлое, словно ненасытный любовник, не желает выпускать нас из своих объятий. Ему хочется целоваться. Подчас оно беспардонно хватает нас за ту самую “pussy”, и дальше всё зависит от человека – либо ты увлажняешься, либо пинаешь целоваку в поддон, мол, “вали в прошлое, прошлое”. Обе реакции можно понять, но, как по мне, ни ностальгия, ни вытеснение прошлого за чертоги черепа не являются эффективными стратегиями работы с собой и своей историей.
Споря о том же Совке, миллениалы опираются не на само прошлое, а на слова наших родителей о нём, их отношение к тому, что было с ними. Да, можно поднять архивы, изучить документы, и получить фактуру времени. Однако ни статистика душ, сгинувших в жерновах ГУЛАГа, ни шокирующие подробности анти-семитских погромов во Львове, не способны вместить в себя полноту прошедшего времени, на сложном полотне которого разворачивались судьбы, совершались поступки, и определялись мысли предыдущих поколений. Иными словами, историю нужно знать, как, собственно, свою историю болезни, понимая, при этом, что это знание всегда будет обрывочным. По его поводу не стоит бить посуду, и тем паче морды.
2
Мир, в котором я родился и вырос, был определён до меня, и не мной. В силу возраста, у меня не было возможности повлиять на содержание окружающей действительности. Сегодня, однако, когда миллениалы выросли, и постепенно заполняют позиции власти, определяя повестку повседневности, все те споры, что отравляли наши жизни доселе, можно смело выносить на помойку.
“Традиции мёртвых тяготеют, как кошмар, над умами живых”, пишет Маркс. Но ведь и обратное верно. Живые преломляют традиции мёртвых в себе, и через своё настоящее, по-своему интерпретируют прошлое.
3
Память – это фикшн. Вопрос не в том, как отыскать в ней правду, а в том, как утилизировать сам медиум памяти, превратить её в один из сервисов творения настоящего. Для этого из памяти не нужно ничего исключать. Как и не нужно жить в прошлом. О прошлом важно говорить, чтобы вылавливать из его мутных вод полезные фрагменты для сегодня. Кроме того, прошлое потому-то и лезет к нам со своими засосами, что в нём мечется призрак – некий недоосмысленный опыт; вопрос, не ответив на который мы не можем продвинуться в будущее.
Вышесказанное особенно актуально для молодых государств, весь первый акт бытия которых представляет собой одну сплошную пересборку национальной идентичности – её конструирование из конкретных исторических ингредиентов, в отношении которых у общества должен быть выработан некий функциональный консенсус – точка, в которой мы можем agree to disagree, оставаясь при этом единой социальной системой.
Но как? Ведь известно, что, стоит нам начать говорить о своей истории, и комната раскаляется: политика памяти натыкается на политику идентичности: “да вы, да мы, да иди на хуй”. Неоднородность судеб, сложный замес из очень разных правд, не позволяет утвердить одну историю на всех. И, тем не менее, она у нас общая. Потомки чекистов, и потомки репрессированных чекистами, большевики и националисты, украинцы, евреи, русские… все курят на одной лестничной клетке, и всем нам предстоит ответить на вопрос: быть ли вместе (и нам, и стране)?
4
Украина может быть, в среднем по палате, сколь угодно консервативной, но она никогда не была традиционным национальным государством. Скрепы тут не работают. Ни единый язык, ни попытки вместить украинца в “патриотическую” версию исторической продолжительности, не натягиваются на реальность этой политической креатуры новейшего времени, где можно с пеной у рта кричать: “совок!” или “бандера!”, но эти крики всё равно обречены расшибаться о неоднородную вязь человеческих отношений. Кто совок? Твоя мама совок. Кто бандера? Твой папа бандера. И если совок с бендерой на хуй послать можно, то маму с папой на хуй не пошлёшь. Как и не станешь, вдруг, из некоего иного теста, в котором от совка и бандеры не осталось и следа. Зачем мы тогда себя пилим на части, решая какая нога красивее – правая или левая? Чтобы ходить, нужны обе.
Сколько бы памятников Ленину мы не выкорчевали, и сколько бы проспектов Шухевича не переименовали, и Ленин, и Шухевич – это мы. Не наша сплошь, не всё про нас, но мы. НАВСЕГДА. С ГУЛАГом и СС “Галичиной” – мы. Осознание и принятие этого неоднозначного “мы”, – первый шаг на пути исхода из прошлого.
Пусть деды маршируют – кто с георгиевской лентой, кто под чёрно-красным стягом. В День совка. В день бандеры. А мы, и тем более те поколения, которые следуют за нами – это уже другая, новая история, для которой все эти ленты и стяги – хз, не фан, вчерашний день.
Да, наши предки ссылали инакомыслящих в Сибирь, и дружили с устроителями газовых камер. Это важно зафиксировать, осудить, но также – принять. Осудить преступление – не значит отвернуться от своей исторической правды. Тем паче, что в наследии наших предков имеются и другие, конструктивные атомы: случив “совковый” интернационализм с “бандеровским” стремлением к независимости, можно получить современное европейское государство, политическую нацию, чья субъектность не только не исключает, но и приветствует разнообразие, видя в нём силу, и условие своего процветания…
5
Мы – новые люди. Призраки наших родителей – не наши призраки. Мы вольны брать из прошлого только те кристаллы, которые сияют для нас в настоящем.
Украина – это фантазия, чьё содержание не является ни состоявшимся, ни предначертанным. Мы были, и не было нас. По Украине всегда гулял ветер, все смешивалось, плавилось, вступало в реакцию. Нам не нужно выдумывать себе героический Marvel про казаков. Имперское угнетение, отсутствие незалежности, вечная смена флага над колонией… – всё это опыт, в котором можно разглядеть не только травму, но и преимущество. Ведь Украина теперь, как вода – может заполнить собой любую из форм. И будет западло, если этой формой станет квадратный ящик: моно-этническая заперть, живущая в вечном озирании на рык северного теремка, и вот уже пожирающая саму себя; истово верующая, что 39 тысяч украинских граждан “по ту сторону” баррикад на Востоке – это не мы, не наши отвергнутые братья и сёстры, не украинцы, искусственно разобщённые и ампутированные в результате столкновения двух архаичных идеологий, – империализма и национализма, – а некий сугубо внешний враг, какие-то они.
Да, у всякого народа имеются текущие исторические обстоятельства и “нежные” темы, грубое елозенье на которых ведёт к мордобою. Однако, в конечном итоге, вопрос о прошлом не важен. Важно, в каком будущем мы собираемся жить. Если это будущее совместно, то нам уже сегодня нужно учиться допускать множество разниц между нами; развивать в себе не хату с краю, а хомяка-апроприатора, набивающего щеки орехами разных оттенков, размеров и вкусов.
Выходить из положения горлогрыза необходимо не минусуя, а плюсуя: то есть, не исключая из понятия украинского “плохие” ингредиенты, – граждан, идеи, мысли, языки или исторические факты, – а, наоборот, дополняя украинское всё новыми капсулами с контентом. К этому нас склоняет, в частности, национальное клише про любовь к салу: украинское – это жирное, сочное, капающее на пол всё, что с нами было, есть и будет, безотносительно того, красный, сыньо-жовтый, или радужный флаг развивается над тем или иным украинским гражданином.