1
Типичным представителем (пост)советской иммиграции является человек, который, стоило ему вырваться из “тюрьмы народов”, примыкает к наиболее реакционной части своего нового общества: республиканцам и евроскептикам, обеспокоенным наплывом “черноротых” в западную сытость. Себя черноротым (пост)советский иммигрант, разумеется, не считает – за ним же Достоевский, нах, Гагарин, и лепнина, а не какой-то там Лагос и Гондурас. И вот я думаю: как же так? Почему люди, многие из которых сами бежали от гонений, и уже хотя бы поэтому обязанные понимать ущербность взгляда сверху, ничего в действительности не понимают? Как уживается в них их собственный зов о помощи с нежеланием слышать аналогичный зов ближнего?
“Не знаю, куда на хуй, идёт шведское общество. Но вчера в соседнем районе обстреляли жилой дом, пули попали в разные квартиры. Потом кого-то подстрелили в ногу в городе Мариастад (но это уже хуйня в новостной ленте). Хуля там нога, если есть перерезанное горло у входа в метро. Сегодня читаю, в Стокгольмской области каждый день регистрируют 4-5 изнасилований девушек/женщин. Да блять, последний год я сам боюсь ходить в наушниках пьяный не по магестральным тратуарам. 30-летний мужик 191 см роста. Это все ваши блядские Рефуджес Велком и прочие левые бляди помогли, кстати…” – пишет из Стокгольма минчанин, админ сообщества “ЛГБТК Швеция на русском”.
Подобная ретрансляция правых клише объясняется не только культурой иммигранта, но и его повышенной чувствительностью к общественным настроениям, необходимостью встроиться в новое общество.
Мир наций – это архипелаг “чужих храмов”. Носителем и полицейским локальных порядков является местный. Если иммигрант не имеет достаточного количества средств, чтобы обеспечить себе автономию и легитимировать свою инаковость через принадлежность к “белому” классу, единственным способом изменить свой статус пришлого унтерменша для него является конформизм: слепое повторение за местными их ритуалов и кодов. Выбор кому поддакивать, – трампистам или либералам, – определяется ситуативной конъюнктурой. Эта стратегия ускоряет социализацию иммигранта, но сам он, как правило, превращается в карикатуру. Известно, что самые ярые патриоты американской мечты живут на Брайтон Бич…
2
Иммиграция сопровождается колониальным мышлением с обеих сторон границы. При чём, вне зависимости от того, кому принадлежит эта граница – империи, или обыкновенному национальному государству. И в том, и в другом случае местные и пришлые смотрят друг на друга с подозрительной тревогой, и выстраивают отношения, основываясь на негласной иерархии, предполагающей верховенство локала. Прогрессивные концепции мультикультуры и “плавильного котла” смягчают, но не решают проблему ксенофобии, лежащей в основе мира наций с его архаикой размежевания своих и чужих. Такое размежевание может реализовываться по-разному, но как таковое не оспаривается.
Если в традиционном мире пришлый не может стать своим вообще, в силу самой своей пришлости, – иного этноса, племени, географии происхождения, – то в мире неолиберального мегаполиса статус своего обретаем. Что, впрочем, не отменяет трайбализм, и призыв к мимикрии. Ты можешь быть кем угодно, но до тех пор, пока являешься прибыльным участником экономики. Это исключает свободу быть кем угодно, и заявляет классовое условие социализации: добро пожаловать, беженцы… с толстыми кошельками, уникальными навыками и редкими талантами. А просто человек не нужен. Желания жить не достаточно. Докажи, что ты заслуживаешь дышать превосходным западным воздухом.
Не подвергая нацию сомнению, мультикультурализм обречён расшибаться о её гегемонию. Плавильный котёл же выступает личиной колонизации. Культурное превосходство принимающего мира выносится за скобки как нечто само собой разумеющееся. Ну, право же, чему стамбульцы могут научить берлинцев? Не мы приехали в Стамбул, Стамбул приехал к нам – вот он пусть и плавится, для нас, по-нашему, из дёнера в братвурст.
В лучшем случае, национальное сознание видит в иммигранте рабочую силу. Зачастую, однако, угрозу, которая должна оставаться либо за национальной границей, либо в гетто, пока не будет готова снять хиджаб. Но пришлый никогда не равный, способный обогатить мир нации своей инаковостью и культурой.
3
Ключевым для понимания механики иммиграции на Запад является понятие империи: империи как матери наций, и как высшей формы капитализма.
В современном мире, нация не несёт сакральной нагрузки, и не упирается в этнический монолит. Изменилась и империя. Сегодня она уже не сводится к национальной метрополии – условному Риму, от которого расходятся круги власти. Новая империя существует параллельно с национальными государствами, являясь облачным явлением без какого-либо единого центра. Такой империи больше не нужно плыть за рабами. Сегодня рабы сами приплывают в её лона – на надувных лодках, спасаясь от войн, нищеты и разрухи. При этом, причиной бедствий, вынуждающих людей бежать из родных мест, зачастую является политика империи, реализуемая режимами разных стран.
От региона к региону империя принимает разные формы. Где-то это либеральная демократия, где-то – военная диктатура. Чтобы разглядеть за этими контрастами имперское общее, нужно отбросить, с одной стороны, национальное сознание, мыслящее империю как страну, с другой – традиционный взгляд на идеологию. Капитализм не является сугубо экономической формой организации общества. Это полноценное политическое мировоззрение. И не просто мировоззрение, а нечто, что за последние 50 лет стало ведущей мировой идеологией.
4
Капитализм – это империя. Для него, как и для всякой империи, характерно стремление к экспансии, и чувство собственного превосходства над “нижним миром”. Адепты “свободного рынка” не случайно смешивают политические и экономические понятия, уравнивают свободу человека и рынка, повторяют мантру о безальтернативности капитализма как драйвера демократии.
Чего я долгое время не мог понять, так это растущей ксенофобии в современных капиталистических обществах. Очевидно же, что этим обществам выгоден приток дешевой рабочей силы. Чтобы там не кричали правые о нахлебниках, статистика не подтверждает их предрассудков – иммигранты составляют всего-лишь 6,5% от всех пользователей государственной помощи в США. Они любят работать. И изо всех сил пытаются выслужиться перед местными, чтобы завоевать их симпатию, стать своими, обрести дом. Откуда же тогда лезут все эти правых кликуши?
Поначалу мне казалось, что всплеск ксенофобии в западных обществах является рецидивом консерватизма в ответ на кризис неолиберального капитализма. Мол, испуганные Рецессией и засомневавшиеся в своём светлом будущем белые люди пятятся в прошлое. Однако чем дольше я всматриваюсь в глаза нации атлантов и золотоискателей, тем более органичной и функциональной кажется мне спайка ксенофобии и капитализма.
5
85% рабочих на огородах пятой экономики мира, в Калифорнии, – нелегалы. Спрашивается, зачем устраивать гонения на куриц, несущих золотые яйца?
Капитализм может принимать разные политические облики, но одним из его фундаментальных условий является неравномерное развитие рынков (стран, народов…). Неравенство, – то, в чём лично я вижу политическую и моральную проблему, – является лишь операционным средством капитализма: источником преимуществ и стимулятором конкуренций. Апологетика неравенства (“мы не равны, такова жизнь, природа несправедлива, be real…”), не только указывает на политическое банкротство, но и реставрирует архаичные формы мышления: дарвинизм, трайбализм, национализм и прочие “человек человеку – волк”.
Между империей и нацией – инцест. Политика империи капитала способствует неравномерному развитию обществ, и таким образом делает свои метрополии привлекательной для иммиграции. Национальное сознание, с другой стороны, производит границы, и сохраняет пришлого в статусе чужака, которому можно платить мексиканскую, а не американскую зарплату. Вот и получается, что в капитализме ксенофобия выполняет функцию одного из рыночных регуляторов. Правый популизм, охвативший сегодня западные общества, – это никакой не откат, а развитие, естественная эволюция позднего капитализма.