Средним арифметическим поколения Y (1981-1996) является хипстер. Он же является глобальным демографическим выражением победившей в Холодной войне идеологии свободного рынка: “аполитичным либералом”, объединившим в себе моральную поддержку демократии с политической неспособностью за неё постоять. По этому поводу можно сокрушаться, пинать хипстера в капкейк. И, всё же, куда важнее понять причину политического бессилия миллениалов, и найти из него функциональный выход.
1 – МИРНОЕ БРЕМЯ
Политическая стерильность хипстера не является его браком или поломкой. Она прошита в его этос. Опьяневшие от краха СССР неолиберальные элиты и правда верили, что “конец истории” наступил: добро победило зло, и дальше будет только хюгге – разделавшись над тиранией, человечество отбросит политику, и, наконец-то, будет наслаждаться торжеством свободы и гедонистического потребления.
Сегодня, однако, уже очевидно, что этот оптимизм оказался преждевременным. Растущее неравенство, изменение климата, иммиграционный кризис и правый популизм – все эти вызовы времени требуют от нас политических ответов. Увы, моё поколение оказалось не готовым их давать. Предполагалось, что мы станем наследниками неолиберального сада земных наслаждений. К сему и готовились. Всё, что он нас требовалось – это довериться рыночной экономике, поверить, что свобода и демократия являются её автоматическими следствиями, и получать удовольствие от жизни. Чем мы, собственно, и занимались в начале нулевых. Но тут случилась Рецессия, и история, “вдруг”, продолжилась. А мы уже в пижамах.
2 – ВАНИЛЬНАЯ МОЛОДЁЖЬ
Принципиальными элементами в структуре хипстера являются индивидуализм, как то, что стимулирует возникновение множества нишевых спросов и рынков, и ирония, как вакцина от идеологий, перепугавших человечество в 20-м веке.
В отличие от нового человека, которого нам предлагал модернизм, выступавший с позиции противопоставления нового старому, миллениал объединяет влечение к новейшим технологиям, и ностальгию, выражающуюся в тяге к кассете, винилу, плёнке и сериалу Stranger Things. Это делает его идеальным (пере)потребителем рыночного изобилия; мостом между прошлым и будущим – фигурой, не знающей конфликта поколений, и призванной снять напряжение между консервативной Традицией и буржуазным (пост)модерном, который стал официальным культурным дискурсом политического централизма.
По сути, миллениалы – это первая нереволюционная молодёжь 20-го века. Она мила, образованна, не конфликтна, любит красивые вещи, не выносит насилия, и в глубине своей подчёркнуто креативной души хочет простого мелкобуржуазного комфорта с деревянными стенами, потрескивающей пластинкой, и какашечкой, которая выходит из попки в уютном вязаном свитерке.
Несмотря на то, что ванильность миллениала разит инфантилизмом, сама по себе задумка дружелюбного креативного обывателя не лишена смысла. В ней можно разглядеть функциональную экономическую механику: я заявляют свою офигенную личность посредством потребления символов и товаров, которые её обозначают, и таким образом стимулирую своё Эго, ощущая себя выпуклым, реализованным, свободным. А экономика растёт. Разве это не гениально? Таким образом неолиберальный капитализм сумел утилизировать естественное для молодёжи стремление к само-актуализации через протест, и направить его в экономику: взятие Бастилии стало взятием ипотеки.
3 – ДОБРОЕ УТРО
В 2008-м нарядные мы узнаем, что под цветастой кляксой свободного рынка – дыра. И что эта дыра была там изначально. Мы её просто не замечали, получая свободу в форме шмоток и гаджетов, а не как жители Ирака, например, – прямой доставкой, из миротворческого бомбардировщика ВВС США. Когда в 2001-м году, башни Всемирного торгового центра уходили под землю, они уходили в ту самую дыру, в “конец истории”. Глядя как на наших глазах умирает 20-й век, мы не могли понять: откуда взялись эти страшные люди, готовые захватывать пассажирские самолёты и убивать себя и других, расшибаясь о наши базары свободы?
Заплаканные неолибералы оперативно уверили нас в том, что всё это рецидив традиционного мира с его богами и идеологиями. Однако после того, как, в ответ на этот рецидив, “демократия” отправилась наказывать страну, не имеющую к нему ни малейшего отношения, но имеющую значительные запасы нефти, до нас начало доходить, что все эти чумовые плюшки капитализма возможны только за чужой счёт – в ущерб других людей из стран, где жить не прикольно, и откуда сегодня бежит мир гонимых и голодных, у которых на входе в свободу отбирают детей и надежду.
Казалось бы, осознание того, что неолиберальный капитализм с его пустой болтовнёй про права и свободы, является ещё одной химерой, должно было вызвать у миллениалов протест. Но кнопки “протест” не нашлось. Есть только “лайк” – наша единственная кнопка.
Рецессия вскрыла не только капитализм, но и “прогрессивность” произведённой в нём молодёжи. Да, конечно, мы всеми руками “за” свободу слова, гей-браки и легальную марихуану... Но политика – это же ску-у-учно. Ладно ещё пошэрить петицию, или там прицепить радугу на аву, но “системный анализ исторических процессов” – это даже звучит как не фан.
Стоит ли удивляться, что в результате такого отношения к политике, мы не видим связи между свободой и равенством, без которого эта свобода так и останется предметом роскоши – привилегией элит “первого мира”?
4 – ПОЛИТИКА АПОЛИТИЧНОСТИ
Вышесказанное не значит, что миллениал является аполитичным фигурантом истории. Под “аполитичностью” моего поколения скрывается вполне конкретная политика, вся механика которой не только не предполагает равенства людей, но и непосредственно культивирует социальный дарвинизм.
Сторонники политики рынка утверждают, что проблема отсталости стран третьего мира не в его вмешательстве в их судьбы, а в том, что они попросту не поспевают реагировать на это вмешательство – избавляться от своих аллахов и осваивать единственно верное учение капитала. Слушая это, нужно иметь ввиду, что какой бы моральный перформанс не исполнял капиталист, чтобы не рассказывал о гей-браках, которые расцветут вслед за маками на полях Афганистана, если афганцы построят McDonalds, неравенство является принципиальным условием развития капиталистической экономики. Без неравенства нет конкуренции, нет спекуляции ценами, нет преимуществ, обеспечивающих соответствующий рост и прибыль.
Никакая Америка не заинтересованна в том, чтобы условный Ирак стал ей ровней. Единственная причина втюхивать ему свои культурные и экономические модели связана со стремлением капиталиста облегчить себе освоение новых рынков. Обсуждая последствия такого освоения, капиталист достаёт из портфеля таблицу, и показывает цифры, мол, с нашим приходом, количество телевизоров в иракских домах удвоилось. При этом, не важно, что соотношение власти между капиталистической метрополией и её новыми сателлитами изменилось в пользу метрополии, объявившей себя метрополией всего хорошего; не важно, что социальная структура захваченных рынков воспроизводит классовую иерархию империи капитала, т.е. неравенство, и, как его следствие, несвободу одних за счёт свободы других. Главное, что ассортимент штанов стал больше. Это же главное?
5 – МОРАЛЬНЫЙ ХИПСТЕР
Для миллениала понятия “равенства” и “солидарности” звучат кондово, и значат не социальную справедливость, а стадность и уравниловку. Не будем забыть, что неолиберальный капитализм является историческим противником социальной политики. Все эти государства, налоги и социальные программы, направленные на помощь “лузерам” – всё это мешает профиту. Не удивительно, что хипстер, как производное капитализма, является носителем совершенно противоположных равенству ориентиров и ценностей. Вся наша жизнь прошла в фокусе на себе; в побеге от всего, что как-либо регламентирует наше бесценное “Я”. Прокачанный рынком индивидуализм стал эго-центризмом, который исключает солидарность с другими “социальными животными”.
Когда миллениал выражает поддержку правам человека, он в действительности говорит не о правах человека, а о себе, и том каков он. Эта “поддержка” заявляет статус говорящего, и требует похвалы, а не реальной озабоченности правами.
Впрочем, то, что мы всё чаще сталкиваемся с моральной агитацией со стороны хипстера, указывает не только на его Эго, или пробуждение в нём политической сознательности, но и на тенденцию его мобилизации капитализмом.
В ответ на свой кризис, капитализм произвёл новый тип хипстера – хипстер моральный. В отличие от кривляющейся беззаботной белки начала нулевых, моральный хипстер выражает искреннюю обеспокоенность правами животных, глобальным потеплением и ростом ксенофобии в мире. Однако результатом этого беспокойства становятся не политическая революция, а рынки морального образа жизни: веганских котлет, бумажных пакетов и миндального молока – решений, которые не являются системными, и сохраняют порядок вещей, уже обернувшийся консервативным ренессансом и чрезвычайным экологическим положением.
“Я не могу изменить мир, но я могу сделать его чуточку лучше”, – такова мантра морального хипстера, этого апостола “сознательного потребления”. Ощущая как из его спины вот-вот прорвутся крылья, он отправляется поужинать веганским бургером за 15 баксов. А вокруг него – Хосе, который не может позволить себе такую моральность, и поужинает “бигмаком” за 4. Тот же Хосе будет водителем грузовика, лесорубом и строителем склада бумажных пакетов для морального хипстера. Такого хипстера больше заботит собственная благодетельность, чем понимание того, что производство, перевозка и хранение бумаги оставляет больший экологический след, чем пластик.
6 – РАСКОЛ И ПРОБУЖДЕНИЕ
Надежда, впрочем, всё же есть. Не будем забывать, что принципиальное для миллениала и его согласия со свободным рынком чувство индивидуальной и моральной само-реализованности, предполагает, что у нас есть достаточное количество средств для участия в символическом обмене (потреблении). Но поскольку денег стало в разы меньше, и далеко не каждый из нас уже может позволить себе веганский бургер за 15 долларов, роман хипстера и капитала переживает сложные времена.
Если “кремниевые” хипстеры ещё кое-как сохраняют этот умильный позитивизм начала нулевых, и воспроизводят ноотропные улыбки Марка Цукерберга и Илана Маска, то все прочие мы либо уже задумались, либо начинаем задумываться о содержании нашей свободы на трёх работах или подушке тающего родительского бабла. Характерным выражением этой тенденции является социалистический ренессанс среди миллениалов, которые сегодня активно осваивают серп и молот классового сознания.
7 – КРАСНЫЙ ГОРИЗОНТ
Проблемы, которые стоят перед нами предполагают организацию мыслей вокруг политических целей. И, значит, идеологию, а не амбивалентность и релятивизм. Без идеологии хипстер так и останется белкой.
Довольно ироничного цинизма. Довольно обтекать всякий спорный вопрос, опасаясь занять невыгодную позицию. Довольно подменять политику “политикой идентичности”. Задача не в том, как сделать своё сэлфи, а в том как произвести такую общественную организацию, которая будет способствовать реализации эгалитарного разнообразия индивидуальных потенциалов.
Сегодня, – особенно в свете нависшей над нами экологической угрозы, – нам нужна не количественная, а качественная экономика – экономика, направленная на удовлетворение базовых человеческих потребностей как можно большего числа людей, а не производства разнообразия роскоши для сытого меньшинства.
Если мы считаем, что демократия является наиболее прогрессивной формой политического устройства, то будем же последовательны, и утвердим её также и в качестве нашего культурного и экономического принципа.
Развитие политической сознательности является единственной альтернативой дегенерации миллениала: его превращению либо в консервативного защитника порядка вещей (что, собственно, и стало сегодня с либеральными центристами) , либо в бездомного с укулеле. Смысл политизации в том, чтобы освоить средства преобразования общественной реальности, и преобразовать её.
Целевым содержанием таких преобразований является демократизация – последовательное включение всё большего числа всё более равных людей во взаимоответственные общественные отношения; кооперация, а не конкуренция; благосостояние общества как условие процветания каждого.
Довольно оправдывать бесчеловечный и экологически деструктивный статус-кво, который систематически подменяет демократию антиутопией элитарных плутократов. Мы больше не верим в капитализм. И не хотим его чинить, не хотим сделать капитализм “снова великим”. Мы хотим его уничтожить, освободиться от его логики, гуманизировать наши общества – сделать их территорией человека, а не вычислительной машины, жадно выкачивающей жизнь из всего живого.
Я не знаю, как то, что происходит здесь, в сердце мирового капитала, ощущается на его перифериях. Быть может, там эти красные воззвания звучат дико. Но это меня не смущает. Глядя в горящие глаза новой американской молодёжи, которые лайкают не Канье, а Карла, и собираются не только на рэйвы, но и на марши, я вижу, как из самих недр времени поднимается иное, новое солнце. Что можно посоветовать в связи с этим тем, кто не чувствует ветра перемен? Откинься на спинку кресла, съешь ещё этих мягких французских булок…