1
Функция совести, которую выполняет для правящих элит средний класс, зовёт его на передовую клавиатурной битвы за справедливость. “Долой угнетение!”, – кричит он на баррикадах социальных сетей. Но стоит угнетённым выйти за их рамки – пролиться на улицы, в жизнь, начать громить полицейские участки и витрины магазинов, и “солидарность” среднего класса заканчивается.
“Я, конечно, против полицейского произвола, но и в ответных погромах ничего хорошего не вижу ”. Это расхожее положение “над схваткой” позволяет осудить, с одной стороны, полицейское насилие, реализовав политику своей идентичности, с другой – “некрасивый” народный бунт. Но, как напоминает Десмонд Туту, “если ты сохраняешь нейтралитет в ситуации несправедливости – значит, ты выбрал сторону угнетателя.”
Средний класс реагирует на протест в соответствии со своим положением между рабочим и капиталом, и готов сострадать жертве угнетения только до тех пор, пока она стоит на коленях, или терпит поражение при попытке с них встать. Силовая эмансипация выходит за рамки буржуазного протеста и либерального сострадания. Тем более, когда пламя народного гнева охватывает “священную корову” капитализма – частную собственность: магазины, кафе, автомобили…
“Полагать, что сжечь пару машин и ограбить пару магазинов – это недопустимое преступление, тогда как убийство молодого человека – в порядке вещей, это то, что Маркс называл принципом отчуждения при капитализме: примат вещей над бытием, товаров над жизнью, машин над людьми”, – пишет Ален Бадью.
Разница в социальном положении затрудняет понимание между классами – в частности, понимание языка, на котором каждый из них выражает себя. Мне бы хотелось прояснить политическую экономику мародёрства, которую не понимает не только либеральная общественность, трактующая протестные “беспорядки” в США в ключе брезгливого презрения к “простому народу”, но и те, кто пытается разделить протест на “хороших”, мирных протестующих, и “толпу”, громящую всё на своём пути из “животного” желания скорее стырять плазму себе в хату.
2
Большинство участников народного восстания не являются “профессиональными активистами”. За ними нет ни политической организации, ни философии, которая бы обрамляла их протест, делая его привлекательным в глазах “сочувствующих” либералов. Мятеж низов – грубый и неотёсанный. Было бы странным требовать от него “изящества” дисциплинированных полицейских геометрий. Ведь народ – не армия, а общество – не казарма. Формой народного мятежа является хаос –способности в дикую охватывать массами пространства власти и капитала. Но почему в дикую? Разве народ – дикарь?
В капиталистическом обществе большинство людей пребывает в ситуации эксплуатации (вынужденного обмена своего труда на допуск к средствам производства и существования, сконцентрированным в руках капиталиста) и угнетения, связанного с механикой классового принуждения “знать своё место”). На практике это означает, что большинство людей вынуждены работать, чтобы существовать, безотносительно того, нравится им доступная для них работа или нет. В теории, сын уборщика мусора может стать адвокатом или дантистом. Но эта теория не является правилом капиталистической жизни. Не потому, что сын мусорщика чем-то “хуже” сына адвоката или дантиста. Просто его возможности и “выбор” профессии находится в зависимости от его социального положения – в частности, отсутствия доступа к качественному образованию; нехваткой времени на чтение книг в связи с необходимостью как можно скорее выйти на рынок.
Такой порядок вещей производит массы плохо образованных угнетённых людей, отрезанных от какой-либо культуры, кроме самой доступной, и щедро заливаемой в них эксплуататором, угнетателем, капиталистом, которому принадлежат школы, телеканалы, журналы и все прочие средства нарративного контроля.
3
Восстание случается тогда, когда угнетённый больше не может терпеть угнетение, и нападает на своего угнетателя. Ненавидя его, он, тем не менее, несёт в себе тот образ человека, который достался ему от хозяина, и даже в своём мятежном порыве к свободе руководствуется хозяйской логикой её обретения – через вещь, и накопление вещей; через низовое соучастие в конкуренции за вещь.
В то время как либеральные дети осваивают сложные концептуальные механики рыночной само-актуализации с жидким гендером, школа и телевизор учит народ простой мысли: быть бедным – стыдно, быть богатым – хорошо; будешь богатым – сможешь иметь хорошие вещи. Вот он их и имеет, врываясь в тот единственный храм, который им показал капитализм – в магазин, в место вещи.
Не стоит упрощать глубинный мотив такого вторжения. Мародёрство – это не просто о желании иметь плазму на халяву. Это – следствие желания изменить своё положение; перейти в другой класс, окружив себя вещами хозяина, и став, таким образом, как он – человеком: не лузером, не чернью, не низами.
То, что низы, при этом, приезжают мародёрствовать на пылающий бульвар Мэлроуз в самых навороченных тачках, не является противоречием – эти машины куплены ими в кредит по тем же соображениям статуса за которым – тусклая нужда и “опущенность” в халупе с мамой и бабушкой.
Уничтожая или присваивая вещь, обесчеловеченный народ так разговаривает с властью – кусает хозяина в единственное, что его волнует: не в жизнь, а в вещь. Я возьму у вас то, что хочу. То, чего вы меня лишили. Так элитные кроссовки из разгромленного бутика превращаются в средство и символ мечты. Характерно, что завладев нею, отвоевав у власти вещь, мародёр поджигает магазин, чего не делает простой грабитель в ситуации обыкновенного ограбления.
Разводить в связи с этим болезненным следствием угнетения морализм (“фу!дикари!”) – значит, не понимать системных причин для мародёрства, и занимать сторону хозяина. Который, в отличие от восставших бедняков, грабящих магазин, совершает повседневный глобальный грабёж в куда больших масштабах.