1
В войне с памятниками, падающими под напором народного гнева, меня больше всего потрясает наш человек, и то, насколько живой отклик находит в нём гибель монументов заморским расистам и колонизаторам. Чему так сочувствует Жора из Пензы, переживая о том, что кто-то, за тридевять земель, навалял очередному генералу Гранту? Воображаемому Западу? Конфедерации? Или, может, расизму? Почему об этом тревожится белый потомок рабовладельцев из Луизианы я ещё могу понять, но ты-то, Жора, что пыхтишь?
На очереди – памятник Теодору Рузвельту перед Музеем естественной истории в Нью-Йорке. Его не станут разрушать – перенесут. Проблема – в иерархической композиции этого монумента: белый человек едет на коне, а под ним бредут представители угнетённых им групп: коренной американец, которого белые колонизаторы почти истребили, и чёрный, которого они поработили.
Очевидно, что такое монументальное высказывание не соответствует тексту, которым является мультикультурный город. Но постсоветский человек этого, видимо, не понимает и визжит: “Бесовщина затянулась и может дойти до точки невозврата”, “уже зашли неведомо куда. Почти в сумасшествие”, “Ощущение от происходящего вообще непередаваемое”, “Балом правят гопники”, “отвезите их обратно на их историческую родину”. Не понимает он и того, что бумеранг угнетения справедлив, и всегда возвращается в лоб угнетателя.
2
Вот что сам Рузвельт говорил о коренном населении Америки: “Я не считаю, что хороший индеец – это мёртвый индеец, но убеждён, что в 9 случаях из 10 это так”. Резню в Сэнд-Крик, во время которой американские войска вырезали поселение Шайеннов и Арапахо (2/3 его составляли женщины и дети), “Тэдди” оценивал как “праведный и благотворный поступок”. Будучи колонизатором, он видел в Другом дикаря. И считал, что у “энергичных и практичных людей, которые осуществляют тяжкий труд цивилизации на варварских землях, нет времени для ложной сентиментальности”; что труд этот обладает принципиальным значением для “пионеров расы”; что “самая праведная из всех войн – это война с дикарями”.
Да, речь о человеке 19-го века. Который не использовал слова “расизм” в том смысле, в котором его используем сегодня мы, жидким гендером не обладал, об интерсекциональности не слышал. Но помнить об этом нужно не для того, чтобы оправдывать или осуждать его преступления, а чтобы понимать их исторический и культурный контекст. Речь не столько в суде над прошлым, сколько о том, чему из прошлого есть место в настоящем. Перманентная переоценка мира является требованием культурной динамики. Понять, почему Теодор Рузвельт рассуждал о “дикарях” как расист – не значит, что мы должны продолжать жить в окружении памятников расисту, и волочь его в будущее. Понимать причины мудака важно исключительно для того, чтобы им не стать.
3
Памятников заслуживают исчезающие виды животных (соответствуют ли этому критерию расисты? пожалуй), медсёстры, учителя, почтальоны – люди, в которых узнаешь человека; ещё – ситуации, вроде памятника “женщина с сумкой” в Векшё, навсегда сохранившем миг, когда 38-летняя Данута Данниелссон вмазала сумкой по башке проходящему мимо неё неонацисту. Формат же памятника вождю явно устарел, и разит авторитарными потрохами.
Символ убийства монумента ясен, и сентимент, стоящий за этим, я разделяю, но бороться, считаю, нужно не с мёртвыми камнями, над которыми и так ежедневно насмехаются птицы, а с действующими структурами угнетения, которые стоят за этими памятниками на куда более прочных постаментах. Если за символической атакой не следует структурной борьбы, то это всё – лишь метафизика, и выпуск пара. Камням всё равно. И властям всё равно. Завалена кукла, болван, вещь, объект. Как декларация о намерениях – вполне. Как результат политики – такое.
Зная пример Украины, где "ленинопад" превратился в мелкое западло, которым олигархический национализм сопровождает свою анти-общественную политику уничтожения образования, медицины и прочей социалки, я вижу необходимость рассматривать всякий памятник (и демонтаж) в конкретике его исторического, культурного и художественного контекстов.
Мне понятно, чем отличаются ленинские идеи от Ленина-памятника – то, что этой разницы не понимают те, кто его валит, тоже вполне объяснимо. Валят не Ленина, а то, что Ленин для них значит – линк. Что ж, я бы и сам завалил то, что Ленин для них значит. Это не мешает мне уважать ленинскую мысль. И с ленинских позиций критиковать означающее Ленина-памятника – кровавую советскую бюрократию.
4
Город – это общественный текст. Вот пусть общество и решает, какие пассажи в нём уместны, а какие нет. Какие-то памятники должны уходить в музеи, какие-то – на помойку, но есть и особые случаи, – Родина Мать, например, – которые, при всей неоднозначности, представляют собой ценность-в-ландшафте. В отношении таких памятников мне ближе идея сохранения с комментарием и интервенцией в смысл. Я за скейт-парки вокруг “тачанок”, за радужный флаг на Родине Матери, за Ленина в юбке и генерала Гранта без неё.
Что, как, куда, и почему валить-переносить – универсальной формулы тут нет и быть не может: каждый памятник заслуживает индивидуального внимания. Довести до абсурда можно что-угодно, любые благие намерения, но абсурд – он-возникает-то как раз в автоматизме вульгарных обобщений и произвольных параллелей. При сознательном ре-кодинге городской среды, манипуляции с коллективными знаками можно осуществлять и не мочась на лицо ближнего.
Ре-кодинг не является переписыванием истории. Напротив, комментирование вдвойне историфицирует монумент, включает его в непосредственный процесс производства истории. Намагничивая комментарии современников разных эпох, памятник становится социальным, и олицетворяет уже не символ, а отношение общества к символу в разное время – следовательно, запоминает и содержит движение нашей коллективной жизни, его шлейф в знаке. Не это ли – то, что обществу стоит помнить о себе? Помнить нас в процессе нашего общения, человечество в его динамике, а не какого-то важного мудака в достоверно окаменевших лампасах.