1
Первое, что замечаешь, погружаясь в правые телеграм-каналы, это их анти-интеллектуализм. Надеясь ознакомиться с идеями, текстами и рефлексиями, формирующими правую повестку в Украине, я обнаруживаю рычащую пустоту.
Меня это удивляет. Я знаю, что отцы-основатели украинского национализма не оставили нам значительных текстов, которые не были бы провинциальными перепевами европейского фашизма первой половины 20-го века, но допускал, что с тех пор наши “топоры Перуна” произвели какой-нибудь локальный хипстерский альт-райт, ан нет – там всё по-прежнему: свастон-на-вышиванке.
Отчасти это связано с тем, что авангард правой мысли сосредоточен сегодня вокруг идеологии рынка, и все реальные фашики давно в пиджаках, а гопота со свастикой – это косплей для тех, кому качалка ближе книжки. И, всё же, это примечательно, ведь если нет текста, то нет и идеологии, и тогда все эти свастоны являются символическим выражением чего-то другого. Но чего?
2
Посты в правых “телегах” а-ля “ОпустиВату”, “УльтраПравда”, “Тирен сказал”, “Вольєр” и т.д. можно разделить на следующие категории:
– Угрозы насилия и призывы к убийству людей – в открытом доступе, с домашними адресами, фотографиями детей, жён и т.д.;
– Съёмки групповых избиений / Фотографии трупов “сепаров”, “ваты”, “отпускников” – всё крупным планом, как на порнохабе.
– Любимая вечная тема: “петушары”. Будь то сожжение радужного флага или фотожабы с мужскими половыми пенисами во рту очередного “ватника” – количество “гей-контента” в правых сообществах зашкаливает.
– Ещё один странный жанр – заставлять бездомных и пьяниц кричать на камеру “Мы за Шария!!!”. Это идёт по хэштэгом “уп_гумор” и, вероятно, очень смешно. На том же уровне поток мемасов про негров с бананом, арабов с козой и прочее…
– Рубрика “свобода слова”: как можно более “анти-толерастские” высказывания, дающие понять, что свобода в понимании “патриотов” – это возможность называть евреев “ж*дами”, а чёрных “ни*ерами”.
Удивительно, но, позиционируясь как патриотические, украинские правые каналы не редко выражают брезгливое отношение к украинскому народу (“быдлу”) и его Конституции (дающей “быдлу” право голоса). При этом, рядом с призывами “убей русского” соседствуют ссылки на российские правые каналы, содержащие “про-путинские” высказывания о “майданутых хохлах”, и паблики, прославляющие американскую империю – в частности, её армию и полицию, подавляющую народное восстание (“левацкий негроидный бунт”).
3
Навязчивый акцент на насилии намекает на то, что насилие не является чем-то побочным – вынужденной мерой, средством защиты/борьбы за свои интересы; насилие – это и есть “интерес”, фетиш, компульсия, обещающая катарсис.
Поскольку гражданское насилие нарушает общественный договор, возникает необходимость это насилие как-то “оформить”. Отсюда – свастоны, облекающие насилие в текст. Этот текст не сообщает правду фашиста. Наоборот – он нужен для того, чтобы фашист мог солгать: сопроводить запретный импульс насилия музыкой культуры; рационализировать его.
Я не могу “просто убить” всякого, кто стоит у меня на пути. Но я могу убить его, вооружившись моральным текстом, окрыляющем моё деструдо. Побочным как раз является этот текст, – “идеология”, – а не насилие, которое он сопровождает, и которое находится в онтологическом центре ультра-правого дискурса.
Не человек выражает фашизм, а фашизм выражает человека, предоставляя его нереализованным желаниям и страхам интрумент “освобождения”: идеологию, которая разрешает ненавидеть, и помогает направить ненависть на ту или иную символическую жертву – всегда произвольную, и означающую либо препятствие на пути желания, либо ключ к смерти, вдохновляющей всякий страх. В любом случае, судьба символической жертвы предрешена – её надо уничтожить.
4
Уничтожение символической жертвы, обещает избавление от удушья. И, тем не менее, свобода, позволяющая дышать, не наступает. Но почему?
Само по себе насилие не даёт свободы. Стать свободным можно только вместе с Другим, который оказывается уничтожен в результате насилия. Поэтому насилие беременеет собой, и требует себя воспроизводить в надежде на избавление от внутреннего напряжения, связанного с социальным удушьем.
Убийство – это реализованный триумф воли, освобождённой от ограничений, которые накладывает на неё культура, и, в то же время, избавление от человека – субъекта, который жаждет свободы, и способен нею насладиться исключительно посредством влечения к жизни – через прямую противоположность насилия и смерти: любовь.
Насилие фашиста – это интернализация порыва к свободе, который потерпел поражение, и извратился, подменив влечение к жизни танатосом. Уничтожение Другого (без которого нет и Меня) – это уничтожение себя, наказание за слабость в несвободе; подмена свободы “порядком свободы” – механической дисциплиной вечно маячащей и никогда не наступающей разрядки. В конечном итоге, убийство всегда оказывается самоубийством. Вместо гуманизации социальных отношении фашист дегуманизирует человека. А с ним и, обратно, – отношения, множащие авторитарных рабов, очарованных фантазией об “освобождающем” насилии.
5
Прекраснодушные этические декларация а-ля “насилие – это плохо” не только не устраняют насилия из жизни, но и потворствуют ему, парализуя общество в его праве защищаться от насилия.
Я не считаю, что насилие недопустимо. Я понимаю, что оно возможно. А в ряде случаев оправдано. Однако, насилие не может быть в центре борьбы за свободу. В том числе потому, насколько опасным, ядовитым и затратным медиумом оно является. Насилие важно понимать как нежелательный эксцесс; трансгрессию, содержащую в себе элемент поражения культуры; крайнюю меру, возможную только в кредит, за пределами повседневности цивилизованного общества.
Насилие нельзя замалчивать. И о насилии необходимо говорить – как минимум, чтобы договориться о его этике. Обстоятельства не всегда оставляют нам выбор, но долг гуманиста действовать в отношениях с ближним не из слепых аффектов, ненависти или ресентимента, а на основании уважения к человечности, и, значит, человеку: в себе, и ближнем; имея ненасилие ответом по-умолчанию.
6
Борьба с фашизмом не является борьбой с телами фашистов. Это борьба с социальными причинами фашизма – общественным устройством, которое культивирует авторитарную личность.
Мы все отвечаем на удушье по-разному, но его причины – общие, и заключаются в положении неравенства, которое дегуманизирует всех участников общества (в том числе, угнетателя), и вынуждает выдумывать оправдания порядку угнетения.
“Таковы законы природы”, “так было, есть и будет”, “либо ты волк, либо овца” – за этими “мудростями” скрывается детерминизм, кризис воображения, отсутствие мечты и веры в потенциал человечности.
Возможно, фашист – это просто такой человек; человек, желающий бить, убивать, доминировать? Но что значит “такой человек”? Ведь каждый из нас – переменная, творящаяся в динамике общественных отношений, и наследующая образ человека от культурной гегемонии, которую определяет правящий класс.
Нет ничего удивительного в том, что нынешняя гегемония, сводящая все смыслы человека к его способности приносить прибыль, культивирует в нём рыночный дарвинизм – хищника-социопата, перешагивающего через тела конкурентов. Но это не “закон природы”. Это – текст.
Фашист – не такой человек, а такое состояние человека. Которое, как и реальность, можно менять, используя для этого наш величайший интерфейс – культуру.