Есть множество тем, которые меняют состав электричества в комнате: геноцид армян, участие украинских националистов в Холокосте, израильский апартеид, или сексуальные предпочтения католических священников... То, что эти сложные темы считаются нежелательными, а подчас даже опасными для обсуждения – примечательно. И обнажает порядок вещей, при котором именно то, что требует общественного диалога, вытесняется, и замалчивается. О молчании и поговорим.
Те, кто визжит: “дави их, жги!” – визжат на поверхности, и очевидны в этом своём визге. Куда более интересен тот, кто не визжит, а тихонечко моргает в сторонке, когда ближнего давят и жгут. Что происходит у него внутри? Какой процесс? Так как покинуть свой череп нельзя, и опыт Другого остаётся энигмой, я заглядываю в свой механизм реакции на темы, по жилам которых гуляют молнии.
Случается нечто, – событие-триггер, – вызывающее общественный резонанс, а с ним, и сложную тему, вокруг которой нагнетается рой голосов. Все они отвечают на поставленный темой вопрос: “Что ты об этом думаешь?”. И рупор тут же, под рукой – социальная сеть, манящая высказаться в рамках своей бизнес-модели: “Гони трафик, нарцисс! Мы подгоним арену, софиты, колонки и майк.”
Меня заводит не всеобщее говорение, и не его возможность, а тишина. Места тишины в сложных темах выдают наличие напряжение, его действительный и причинный эпицент. Здесь молчат. Почему здесь молчат? И почему молчат всегда там, где должны говорить?
Уверен, большинство из нас – против войны, геноцида, членовредительства. Но большинству из нас известно так же то, что у позиций (тем более публичных) будут последствия. Куда безопасней быть “над схваткой”, жалеть или осуждать “обе стороны”, быть “объективным” – то есть, безучастным, сохранять удобный нейтралитет проплывающей мимо овцы; быть ни тем, ни сем, а сразу всем. Быть в точке ноль. И быть нулём. Чтоб понравиться, как рубль – всем. И не отхватить.
Приближаясь к местам тишины в сложных темах, я чувствую, как воздух накаляется, и вот же он уже – порог, граница нормы, рубеж допустимого говорения. Дальше – “нельзя”. Дальше по карте “водятся драконы”.
Действия Израиля в Палестине – преступны. Таково моё мнение. И, тем не менее, в момент, когда армада ЦАХАЛа обрушивается на детей Газы, и совесть требует: “кричи!”, я, на миг, чувствую, что горло суховато; звенит цепь – нечто пытается меня остановить, сдержать, уговорить не говорить, не нарываться на.
Это – ещё один сигнал, что нужно продвигаться дальше. Но прежде я пытаюсь понять: Что меня держит? Почему я подавляю собственный крик? Ведь он есть. Вот же он – подзастрял в кадыке, и не лезет. Но есть!
Граница всякой общественной нормы, допустимый порог любой темы, запрет – всё это провоцирует у меня синдром Туретта, начало познания нерва и мира. Откуда кости в языке? Лови раба, выдавливай его из тюбика себя! Изучай его ступор и дрожь. И себя вместе с ними. Откуда ступор? С какой стати дрожь?
Возможные последствия критики политики государства Израиль – известны. Шкура вступает в бой с совестью: почему бы не промолчать, не пройти мимо, зачем лезть в этот сложный капкан событий и смыслов? Аукнется! Жахнет!
Так ссыт мясо мелкого буржуя. Так звучит шепот коррупции. Так каждый из нас сталкивается с моральным выбором, от которого зависит дальнейшее развитие событий: быть человеком, или белкой в луже ореховых ссак?
Чем дольше я молчу, тем сильнее я задыхаюсь. Меня переполняет крик, а шкура говорит: “молчи, не лезь, это не твоя драка, ты что – палестинец?”
Да! В этом всё дело! Я – палестинец. Женщина, идущая ночью домой. Чёрный. Гей. Иммигрант. Который потому и оказался за тридевять земель от мамы, что не мог, и не смог держать рот на замке. Такова эмпатия. Такова солидарность.
Мой язык то и дело выходит из берегов, растекается, капает с губ. Я не рад своему изгнанию. Но я рад, что молчание не победило, хоть и всегда, когда молчание не побеждает, жизнь откусывает от меня шмат комфорта. Жир на правде не растёт.
Молчание ядовито. Глоток за глотком, ты молчишь его отравой, давишься криком, пока ближнего давят; пока сам ты не превращаешься в кислого мудака, которого ничто уже не трогает за клапан, кроме тупой власти сытых и равнодушных над голодными и пламенными. Давят ближнего как? Ботинком, подошва которого сделана из резины твоей тишины. Промолчав, ты вступаешь в говно.
Молчание – это соблазн; ягодицы, отступающие в тепло, чтобы врасти в его подушки. Чем дольше ты молчишь, тем меньше комната, и тем более ты – мышь: моргаешь и жуёшь – того самого ближнего, которого рвут волки в тишине у тебя перед носом.
Молчание – слабость. Молчание – трусость. Молчание – подлость.
Знаешь, что сладко? Сладко не молчать. От крика расцветают губы, из ушей вылетают дрозды, сердце дышит, и дышишь весь ты. Удушье отступает, потому что в правде твоего крика– ты, человек, а не кляп.
В крике пропадает цепь, звон которой не слышен, если ты не шевелишься; цепь, звенящая: “тссс!”. В акте крика ты её срываешь с горла; крик твой – песня костра.
Мне нравится сорвать резьбу на вентиле гидранта: пусть хлещет, и дети танцуют в искрящихся брызгах. Молчащий захлебнётся тишиной. Утонет в собственном страхе. Кричащий же станет фонтаном. В нём подмоется радуга.
…Когда меня метелили ногами, мне было больно не от этих ног, а от других, которые шли мимо, как будто рядом с ними никого не бьют. Я лежал на асфальте под оперным театром, и видел уплывающие лодки башмаков, лес проносящихся конечностей под солнцем, пока, вдруг, наконец-то, не раздался крик – внезапная ария ближнего, победившего равнодушие; крик, который остановил насилие и научил меня не молчать, когда ближнего бьют.