1
На севере штата Вашингтон я встречаю людей с орлиными лицами. Их кирпичная кожа и острые взгляды мгновенно выделяют их в потоке здешних пешеходов: гиков, хипстеров и либеральных студенток с мохнатыми ногами.
«Этот бар построен на земле коренных народов», – сообщает табличка на входе под радужным флагом. Внутри сидят белые люди, осознавшие свои привилегии, и заказывающие второй Old Pal, который им приносит девушка из народа Чехалис. Её ждут хорошие чаевые. Этот город всегда голосует за Демократов.
Сувенирные перья, тотемы-брелки и мьюралы с ликами американских индейцев на стенах джентрифицированных складов, где теперь расположены кремниевые хабы, коворкинги и гастропабы… сам Сиэтл назван в честь вождя.
Возможно, всё дело в том, что рядом находится резервация, и всё это – если не способ почтить память 29 коренных народов штата, то, как минимум, заработать на туристической достопримечательности. Однако, действительные причины, толкающие американцев окружать себя символическими черепами своих исторических жертв, следует искать в глубинах имперского сознания.
2
В рамках американской политики памяти существует традиция называть боевые вертолёты именами истреблённых племён: Апач, Команч, Чинук, Лакота, Шайенн, Кайова… (тройка вертолётов в этом списке принадлежит основанной в Сиэтле компании Боинг). А ведь есть ещё вертолёт Чёрный ястреб, дрон Серый орёл, ракета Томагавк, и множество спортивных команд, – «вождей», «индейцев», «краснокожих», – название которых связано с геноцидом коренных народов.
По официальной версии, называя лучшие машины империи именами коренных американцев, мы не только подчёркиваем их достоинства, но и отдаём должное той роли, которую они сыграли на более поздних этапах американской истории в составе вооружённых сил США.
«Мы бы реагировали иначе, если бы немцы начали называть свои истребители Еврей и Цыган», – пишет Ноам Чомски, размышляя о смерти Осамы бин Ладена.
По свидетельству участника операции по его ликвидации, в качестве кодового имени для террориста №1 американские генералы выбрали имя легендарного вождя чирикауа-апачей, – Джеронимо, – который 25 лет возглавлял борьбу против вторжения США на земли своего народа.
Что чувствуют сегодня потомки покорённых племён, когда их зовут благословить, посредством ритуала, новейшие орудия империи, истребившей их цивилизацию? Что толкает их соглашаться? Забвение, желание принятия, равнодушие или банальная нужда? Ответ не меняет трагизма.
3
«В мифологии имеет место общий закон, что предыдущая ступень именно потому, что она преодолена и оттеснена более высокой, сохраняется наряду с ней в униженной форме...», – пишет Фрейд в своей работе «Тотем и табу» (1913).
Но зачем империи героизировать своих мёртвых врагов, отмечая их выдающиеся способности? Потому, что такая героизация заявляет превосходство победителя (он оказался сильнее сильных), и позволяет ему предстать в благородном свете, как если геноцид возможно совершить «с уважением» к истребляемым.
Скелет индейца в американском шкафу сообщает, что индеец был не врагом, а жертвой захватчиков, истребивших 100 миллионов человек. Бой не был честным, поскольку стороны не были равны. Сильные убили слабых, и забрали себе их мир. Это – не та правда, рядом с которой можно выглядеть героем. Вот почему образ индейца нужно «прокачать», представив его, в зависимости от вашей партийной принадлежности, либо вопиющим дикарём, либо бесстрашным воином, которого империи удалось завалить.
«Это – хуже, чем отрицание; это – пропаганда. Слово «Апач», выбитое на одной из величайших боевых машин в истории, намекает, что американцы победили врага настолько сильного, что мы теперь с гордостью носим его имя. Он испытал нас на прочность, и мы оказались сильнее, так что не шутите с нами. …В конечном итоге, этот текст раздувает чувство национального превосходства». (Саймон Ваксман)
4
Имперская политика памяти образует идеальную пару с либеральной политикой идентичности. Правые генералы и университетские лесбиянки сливаются здесь в общем мотиве инклюзии, который для тех и других оказывается удобной ширмой для неугасающего имперского проекта.
Как и в случае с плакатами Black Lives Matter, концентрация которых достигает своего пика в самых белых районах, на особняках самых богатых Демократов, в местах, где никаких black lives не встретишь, так и «индейская тема» покрывает стены самых дорогих районов Сиэтла.
Я замечаю эту тенденцию снова и снова, от одного американского мегаполиса к другому, и понимаю, что адресатом этой пробуждённой сознательности является не чёрный человек, и не индеец, а сами белые люди, которые вывешивают её на фасад, сообщая друг другу свою вину и совесть. Так засранец предъявляет миру свои постиранные трусы, умалчивая, при этом, что диарея продолжается.
Носителями имперской вины и совести выступают либеральные моралисты: «левая» профессура, воспитывающая демократическую буржуазию в лучших традициях СЖВ-активизма, и её воспитанники, которым предстоит стать новой элитой – CEO, открытыми к разнообразию, и закрытыми для равенства.
Это именно то, что раздражает меня в этих «гей-фрэндли» улицах, арт-шопах с «прогрессивной» кичухой, и бучихах, готовых кансельнуть любого, кто посмеет перепутать гендерное местоимение – в отличие от обыкновенного расиста, они лгут. Причём, худшим образом – посредством лицемерия, которое ретуширует их правду: все они являются бенефициарами и функционерами империи.
И ладно бы они являлись таковыми честно и открыто, но нет – поверх их правды звучит сладкий текст; творится перформанс, облагораживающий людоедство, и замолаживающий нас своим «империализмом с человеческим лицом».
К чему бы не прикасался либеральный имперец, будь то борьба с расизмом или за права женщин, любая wokeness превращается в дерьмо. Высасывая жизнь из самых лучших, искренних, и благородных начинаний, он обращает их в проклятый супермол. Это делает его энейблером империи.
5
Имперская коммеморация коренных народов Америки отсылает нас к практике экзоканнибализма, когда воины-победители поедали плоть своих поверженных противников, чтобы вобрать их силу. Продукт, который получается на выходе из такой трапезы, заслуживает отдельного внимания, несмотря на свой запах.
Примечательно, что образы исчезнувших индейцев, выполненные в эстетике хипстерского инфантилизма, покрывают бывшие склады. В лофтах, где вчера трудились работяги, и творили художники, теперь живут гики, работающие в самых эксплуатирующих корпорациях на планете: Amazon, Google, Facebook...
Стоит этой раковой публике заехать в город, и он превращается в дорогостоящий стерильный криндж для креативных мамок с дизайнерскими колясками. Все эти человекоподобные жмурики делают вид, что они интересные люди, – творяне, а не дворяне, – но был когда-то классный город Сан-Франциско, и не стало… Один за другим, американские мегаполисы превращаются в однообразный кампус Фейсбука, где хорошо только тем, с кем не хочется выпить на крыше.
Заседая в своих радужных барах, оформленных под богемные кабаре, и обсуждая последние новинки постколониальной теории, эти сознательные буржуи ничем не отличаются от генералов, называющих свои орудия убийства в честь покорённых народов, чьи потомки подносят им $20-долларовые коктейли.
Гик, украшающий район, из которого он вытеснил работяг, иммигрантов и поэтов, их символами, очищенными от острых углов и самой жизни, занимается тем же, продолжая имперскую колонизацию – на этот раз, приукрасив её вздохами по поводу тех, за счёт кого вся эта классовая сволочь процветает.