1
Здесь нет безальтернативного калифорнийского солнца, в меду которого любая правда становится слаще. Под ртутным ливнем, среди труб, кораблей и тотемов, блуждают призраки в промокших серых шкурах. Сбиваясь в стаи, опускают лица в ложки, и молча загоняют в жилы иглы. Это бросается в глаза. Тем более, без жакаранд и бугенвиллей рядом – на фоне круассана, который погружается во рты, ведущие беседу на веранде: «я попрошу вас называть меня они».
Конечно, это важно. И, всё же, разница между верандой и обочиной потрясает. Как оазис – не сам по себе, а на контрасте с пустыней: своим изобилием в её пустоте. Изобилие веранды и пустота в закатившихся глазах обочины мешают сосредоточиться на разговоре о гендере. Неравенство не позволяет уделить ему должное внимание, как пожар не позволяет насладиться живописью на горящей стене. Есть вещи понасущнее артикля – например, общество, где всех растоптали.
Я говорю об этом не для того, чтобы обозначить проблемы идентичности чем-то незначительным, или пожурить пожирателя булки за его разговор на веранде, пока дюжина патрульных уволакивает попрошайку. Меня беспокоит воздействие неравенства на этот разговор. Его предмет обесценивается лицемерием, которое пронизывает неолиберальную политику идентичности, и создаёт благоприятные условия для процветания реакционных ответок на кризис.
Неолиберальная проповедь, манифестирующая свою озабоченность проблемами расизма, гендера и иммигрантов, все чаще оказывается чем-то перформативным, творящимся над схваткой бедствий, замкнутым в сытом классе, призванным его облагородить, успокоить белую совесть своей демонстративной озабоченностью судьбами страждущих под паркетом.
Чем острее такое впечатление, тем сложнее воспринимать плач о голодных, чьи проблемы заслуживают того, чтобы быть воспринятыми. Множа символические жесты, за которыми не следует системных перемен, либерал дискредитирует все проблематики, о которых судачит. Все они начинают разить ложью, ханжеством, чем-то искусственным…
2
Пункт «Армии Спасения» напротив элитарного Starbucks Reserve, где чашка кофе стоит 7 баксов, выглядят слишком карикатурно для такой случайности. Как Tesla, плывущая по трущобам, или бездомный ветеран под отелем для тех, кто отправил его на войну. Всякий раз эти «частные случаи» предстают глитчами – вспышками просочившейся правды об обществе, которое притворяется цивилизованным.
Я не знаю, кто хуже – фашист, который прямо говорит, что свободы не будет, или либерал, который её обещает, сохраняя порядок, при котором она невозможна?
Фашист, как минимум, честнее. Возникающая на этой почве симпатия к фашисту, который говорит прямо, без оглядки на правила политической корректности, – сама тенденция триумфального обострения фашизма в столицах современного мира, – указывает на состояние гегемонии, в стынущем солнце которой закипает новое время. Боюсь, что беседы о гендере будут восприниматься в нём как прихоти дворцовых дегенератов. И это – трагично, ведь эти беседы влияют на судьбы. Они нужны. Но меркнут на фоне экзистенциальной угрозы глобального потепления, которое спровоцировал вампир и его производственный способ.
Куда ни глянь, витрина расползается; из дыр в картинке рая лезут опухоли его хронических противоречий. Аргументация апологетов «рыночной демократии» свелась ко всё более спорному утверждению: «другие хуже, чем мы»; то есть – к призыву на помощь призраков «большей крови», каждый из которых оказывается заевшей пластинкой. «Большая кровь» всё больше под вопросом – рыночная мясорубка превосходит всех. В первую очередь, саму себя.
У нас было достаточно времени, чтобы оценить плоды её проповеди. Для нас это уже не предмет надежды, а повседневность. Мы живём в мире бесконечных войн и глобальных кризисов. И этот мир, – наше здесь и сейчас; настоящее, волнующее нас сильнее, чем прошлое, и угрожающее будущему, которого, нет, если позволить вампиру сосать жизнь из всего бесконечно.
3
Либерализм, чьим колониальным попом был и я, всё больше напоминает мне христианский консерватизм, с которым я тогда боролся, видя в либеральной идеологии прогрессивную альтернативу пещерным националистам, гомофобам и борцам за скрепы – то есть, всем тем, кого становилось всё больше, пока сытые мы рассуждали о прелестях квира на вернисаже.
Как и в случае христианства, главная проблема неолиберализма заключается не столько в страхе перемен, и фанатичной апологетике мёртвого бога, сколько в морализме, который всегда и везде служит ширмой для лицемерия.
Проблема лицемерия не в том, что лицемерить «плохо», а в том, что на фасаде всякого лицемерия находится благодетель; добрые намерения, обращённые этим лицемерием в пустые звуки. Чем явственней предстаёт лицемерие, тем сильнее они раздражают, пока, в конце концов, ты не перестаёшь воспринимать не только чей-то разговор о благодетели, но и её саму.
Либеральный моралист, которого выращивают в «демократических» кампусах на содержании элит, выступает против расизма, сексизма и гомофобии, но не против системы, которая создаёт для них условия. Его права не берут, а покупают. Его свободы доступны только тем, кто может их себе позволить.
Подлость неолиберального морализма в том, что он использует чужие знамена, коммодифицирует и выхолащивает любую повестку, паразитирует на любой политике, возвращая всякий протест в русло статуса-кво, и кооптируя голоса людей, которые являются жертвами олигархической диктатуры.
За людьми, от чьего имени пытаются говорить «прогрессивные» пособники социального дарвинизма, стоят судьбы, а не образы в рекламной брошюре правящей партии. Они поднимают свои вопросы не для нравственного амплуа, и не под выборы, а от невозможности помалкивать в обстоятельствах своих жизней. На всё это садится летучая мышь, и превращает в флаг над магазином.
Рано или поздно, существу, которое выползло из кьюбикла за ксероксом, и шипит своей голой озабоченностью демократией, придётся ответить на вопрос, почему в этом воплощённом раю на земле неравенство продолжает расти? Что, кроме призрачного шанса стать одним из кровопийц, нам может дать капитализм? И почему не прекращение эксплуатации, а чёрная женщина во главе корпорации должна радовать её эксплуатируемых сотрудников?