1
Функция большинства разговоров об исторических событиях – та же, что и у сноса того или иного памятника. Всё это не имеет отношения к изучению истории или восстановлению исторической справедливости. Это вообще не про прошлое. Это про настоящее. Про создание «воображаемого сообщества» здесь и сейчас.
Всякая нация – это текст, который можно бесконечно сочинять, редактировать и даже полностью переписывать, как и саму историю, которую пишут победители. Споры с пеной у рта о «совках» или «бандеровцах» ничего не проясняют ни о тех, ни о других. И ни приводят в точку договора.
Смысл этих споров не в том, чтобы поставить точку, а в том, чтобы примкнуть к той или иной общности; к тому или иному историческому нарративу; обрести себя в некоем конкретном единстве вокруг определённого, тоже конкретного тотема.
Им может быть ястреб. Или волк. Но ни ястреб и волк одновременно. Поэтому от каждого из нас требуют определиться: ты с народом-ястребом или народом-волком? Это – классика племенного мышления. Другим оно не бывает. Увы.
Вообще не важно, кто и что когда-то там творил. Если надо, мы тебя и таких как ты объявим марсианами, и это будет нашей исторической правдой, которая, как клей, скрепляет нас, и создаёт, собственно, «нас». А кто-то прочий лезет со своей, и атакует нас своим фактом, который мы отвергаем. Не обязательно потому, что он ложный. Чаще потому, что он – не «наш», и этим мешает «нам» творить «нас».
Реальная история не похожа на свары племён. Как и природа, она – сложная. Всё в ней друг с другом связано. И те, кто сегодня освобождается от тюрьмы народов, были её непосредственными строителями. Как и те, кто пытался строить новый мир, были продуктами старого мира, и несли в себе все его хронические хвори. В них и утонули их мечты.
Становясь угнетателями, угнетённые перезапускают цикл «освобождения», который требует от нас что-то забыть, что-то вспомнить, а что-то и придумать. Ведь никакую нацию на сложной диалектике не сваришь. Поэтому редактора и делают из нашей общей истории нечто попроще, пооднозначнее; нечто, что, как скафандр, можно натянуть себе на голову без ведра смазки, «найти себя», и быть таким-то в единстве с такими-то.
2
Читаю роман Артура Кёстлера «Приезд и отъезд». В одной из глав беженец-коммунист Петя вспоминает пытки в фашистских застенках, и сокамерника, расколовшегося под напором боли.
«Все наши беды из-за вас интеллигентов, – говорит тот. – Вы нас втянули в это всё. Без вас мы бы жили счастливо». «Ага, и работали бы по 12 часов в сутки».
Меня это печально улыбнуло. Как улыбнула сцена из фантастического фильма «Странные дни», где в качестве иллюстрации антиутопии представлены цены на бензин в США будущего – $4 за галлон. Просто я видел $8. И не в кино про конец света, а у себя на районе. Что касается 12-часового рабочего дня... многие мои знакомые работают именно столько – в киноиндустрии, лингвистике, тэке.
Прогнозы фантастов, соревновавшихся в придумывании миров пострашнее, стали повседневностью, украшенной лозунгом «Diversity!», и разнообразием бездомных под ним. Поэтому меня и раздражают те, кому хочется сплясать на гробу чего угодно, кроме настоящего, с его порядком вещей, которому я желаю гореть ясным пламенем. И тем ярче пусть он горит, чем громче вопли в метро, где всё ползет, и капает на пол. Вон мужчина грызёт рукоять. Чуть дальше кромсают шубу сутенёра. И все ведут какие-то шипящие беседы. В основном – сами с собой.
Я не отрицаю правду тех, кто распинает прошлое. Но живу здесь и сейчас. И хочу говорить о сегодня, которое присело и ссыт. А этот подходит, наклоняется к нему посреди вагона, смотрит в журчание, и спрашивает: «Ты мужик или баба?».
Вертикальная сегрегация позволяет исключить из поля зрения нелицеприятную изнанку порядка. Можно не спускаться в метро. Не ходить по этим улицам, где из каждой тени к тебе тянутся руки людей, на которых всем наплевать; в том числе, тем, кто сострадает жертвам террора, и не понимает, что жертвы террора – вот они, здесь и повсюду; что с той же лёгкостью, с которой существует Лос-Анжелес, где я видел как мухи едят лопнувшую ногу попрошайки, может существовать что угодно – например, газовая камера.
Все сделали всё, чтобы стереть из памяти день, когда голодные рванули на штурм неба. Вампиру не достаточно осудить их импульс, его результаты, его насилие, и провал. Целью атаки является сама надежда на трансформацию мира. Вот что они пытаются растоптать, когда жуют свою жвачку о терроре, и уверяют, что люди, поставленные ими в скотское положение, не могут, не способны, не заслуживают...
Конечно, не всегда, но часто разговор о терроре прошлого – это способ не говорить о терроре настоящего. Продолжить жить в событиях вчерашних поколений, вместо того, чтобы творить свою историю сегодня.
Самое малое, что можно сделать – это не отворачиваться, не молчать, не прикидываться, что всё нормально. Что так – лучше, чем иначе. Что иначе невозможно, ведь мы пробовали, не получилось, и потому – смирись, съешь ещё этих мягких французских булок, служи так, чтобы однажды самому стать тем, кому служат, и найди такую громкость разговора о свободе, демократии, и правах человека, чтобы в его музыке могли тонуть вопли людей вокруг и под тобой.
3
Начиная с 1980-х, – в аккурат с восходом неолиберализма, – экономические вопросы в партийных манифестах западных демократий, последовательно вытеснялись неэкономическими вопросами.
Не удивительно, что после 40 лет такого тренда и идеологической обработки, мы хотим говорить о культуре, идентичности, гендере, и других важных феноменах, но только не о материальной базе, от которой эти феномены зависят: трудовых правах, классовых интересах, способах производства.
В итоге, моё и последующие поколения – это сборище обособленных и политически беспомощных краснобаев, которые в совершенстве владеют феминитивом, и всё правильно пишут про ЛГБТ, но, при этом, остаются высоконравственными голодранцами на нулевом контракте, с глубоким внутренним миром, такой же глоткой, и мечтой о «сахарном папочке», освобождающем творческую натуру от прекарных тревог.
Это не повод себя запинать. Это повод задуматься о том, почему вампир десятилетиями «освобождал» нас от экономической грамотности, и почему сегодня, в этом дымящемся от его промысла мире, без такой грамотности невозможна ни эффективная политика, ни индивидуальное процветание, ни экологическое выживание человечества.
Познание экономических механизмов вооружает пониманием процессов, в результате которых нас превращают в дойных коров с фрагментированным мышлением, и отсутствующей организацией челюсти, способной выгрызать собственные права и защищать свои интересы.
Нет, нам не нужно ещё сто образовательных проектов про постколониальность. Нам нужны люди, способные на пальцах объяснить крошке-хипстеру, что такое прибавочная стоимость, из какого места она вытекает, кому капает в рот, почему, и что с этим делать.