Странно быть телом «тут», а сердцем – «там»; между цветущих пальм и взрывов. Идти по мирной улице в военное время. Видеть смеющихся людей, целующихся школьников, весёлых собак. Злиться на их беззаботность, и завидовать ей.
Я пытаюсь отвлечься: закрыть все окна и мессенджеры; отключить нотификации; выйти из комнаты – в воскресный мир, где не воют сирены, и не падают бомбы из огненной тучи; где у домов есть крыши, а у надежд горизонты; где детям не нужно бежать в подземелья, а взрослым хоронить детей.
Бывает, получается. Когда весна распахивает плащ. И обнажает людей, залитых медовым светом – красивых жуков в янтаре Первого мира. Как и пластик, они не разлагаются. Блестят мармеладно, с шелестом ангельских крыльев. Но небо по-прежнему синее, и рано или поздно мне встречается прохожий в жёлтой майке.
Повсюду розы – красные, как борщ. И юные деревья, будто аист. На полке ждёт набухших ртов арбуз. Огромный. Херсонских размеров.
Чтобы не думать про размер угрозы, нависшей над Херсоном, я отворачиваюсь – смотрю на Тихий океан. На его синий холст. На золотую пену – бороду Нептуна. Пока в калейдоскопе волн не появляется копьё. А где копьё, там и трезубец.
Из колонки на шезлонге звучит пляжная музыка. Она принадлежит миру, который не принадлежит мне. И теряет форму, распадается в моём ухе, становится гулом воздушной тревоги, который проглатывает голоса моих друзей.
Расплавленные косяком ямайцы распускают гривы, превращаются во львов на прибрежных полотенцах. Один из таких львов спит на входе в Пороховую башню; на выходе из львовского детства, где я кладу ему ладонь на мраморный язык. Он не откусывает мою руку, тем самым признавая меня своим львёнком. От чувства этого остался только отпечаток пятки на песке.
7 ракет. 8 трупов. Ещё одно украденное детство. Сбегая молоком из кастрюли этих статистик, я захожу в книжную лавку, вижу девушку с длинным, как ракета, носом, – такой бы мог нести ядерные боеголовки, – и хватаюсь за бумажные порталы – в надежде, что один из фолиантов меня куда-нибудь да засосёт. Не важно куда. Главное прочь – подальше от артиллерии мыслей.
Но какую бы книгу я не открыл, все страницы, и каждая строчка заполнены одним словом: «война». То же слово завывает на уличных знаках, рекламных щитах, и, в конечном итоге, прохожих, которые начинают казаться мне буквами, гуляющими по тротуарам: «В» перешло дорогу, «О» засмотрелось на «Й», «Н» скривилось, «А» расплакалось. Среди этих променадов стою я – маленькая точка под сапогом большого слова: ВОЙНА.
Всё это, допускаю, можно переждать в каком-то сквере, но он мне не доступен, поскольку иммигрант, как нож, всегда обострён, и всегда что-то ищет: то людей, то работу, то документ, позволяющий призраку проходить сквозь стены; лететь альбатросом над океаном, надеясь, что дерево с веткой повстречается раньше, чем в крыльях иссякнут силы.
Так я оказываюсь на мероприятиях, где «нужно быть» в рамках «общественной жизни»: встречаться с кем-то, что-то кому-то говорить, изображая отдых, который в действительности является работой в забеге беспокойных рыночных крыс.
Узнав, что ты из Украины, местные крысы ждут от тебя развлекательной экзотики из хайпа в новостях. Ничто не развлекает их так, как чужое горе, очищенное от требовательных деталей, создающее благоприятные условия для вежливого сочувствия, позволяющее осознать относительность своих проблем – в общем, почувствовать себя лучше на фоне бедолаг, сбежавших от смерти в мундирах.
«Ну чё война? Не фан?», – спрашивает меня инструктор по йоге с лицом спаниеля. Я не хочу об этом говорить. Но стоит нажать на эту кнопку, и из моей шкатулки начинает литься мелодия, которую невозможно ни слушать, ни остановить, и которая с каждой минутой становится всё более тошнотворной.
В какой-то момент, я достаю телефон, и показываю спаниелю анимированные кадавры российских оккупантов, расстрелянные украинские семьи и выжженные черепа домов. «Папа!!!», – кричит сын на видео. От этого крика леденеют кости.
«Ещё вопросы будут? Или уже фан?». Глаза инструктора по йоге ныряют в бокал, но газы шампанского выносят их обратно в реальность, где перед ним стою я – брызг из раны. Такой смол ток не способствует нетворкингу, но я ничего не могу с собой поделать – во рту у меня вкус мечты, намотанной на гусеницы российского танка. Мазутный. Солярный. Выхлопной. Цельнометаллический.
Я вижу точку на его горле, в которой застрял ком с шампанским. Улыбаясь, инструктор по йоге начинает пятиться к дивану, где его ждёт неоновый кальян, и обсуждается пощёчина Уилла Смита.
Мои люди не здесь. Они – там. Здесь – весна. Там – война. Оставшись наедине, под неунывающим дискоболом, я открываю личку, и получаю месседж. Это мне пишет приятель с войны. В отличие от меня, он немногословен.
«Я смотрел фотографии трупов. Они будто спят. Не могу теперь смотреть на фото дочери, которая спит».