Месяцы пасмурной серости. Такой и так долго ещё не бывало, как не бывало заснеженных голливудских холмов. Но вот они – заглядывают ко мне в окно отмороженным взглядом, а под окном орёт расист и женоненавистник.
Этот город привык прятаться в солнце. Раскрашивать его лучами свою правду. Она обнажается в дождливый день, когда грим стекает по щекам на мостовые. Только в такие дни ты, наконец-то, выпадаешь из чар, просыпаешься в шорохе пальмы, и видишь город в наготе его карамельной антиутопии.
Здесь производят мировые сны. Поэтому сюда стремится каждый пятый. Не в этот город, а в образ города; на зов, звучащий из его соблазнительной пасти. В музыке этого зова не слышно хруста крыльев под ногами – только шаги ещё не павших ангелов по ним.
– Ну как там?
– Холодно. Стоит мужик, зажал ноздрю, и дует соплями на столб. Рядом лежит другой, трясётся, плачет, и слюни свисают на бороду. Зашёл помыть руки, а там ещё один – пердит и отхаркивает. Иду за хлебом.
– А я прошла мимо дохлой крысы. Из дыры в животе у неё сверкали кишки, и мухи зелёные жрали их.
Пляжная внешность города обманчива. За пёстрым фасадом – готичный собор. Став на колени, человек кричит. Ему поют корейцы про Иисуса, пока один из них не говорит: «Заткнись!». И продолжает петь про грех и благодать.
Мне хочется назвать этот город незабываемым, но я забываю его каждый день, просыпаясь, как холст, – обнулённым, готовым снова заполниться светом этого места. Свет развеется к ночи, и будет преследовать меня как воспоминание о чём-то, чего, возможно, и не было, хотя то, чего не было – возможно.
Всё, что случается в этом городе, превращается в облако пара. Каждый блестит, и прячется за своим блеском. Стоит тебе заподозрить не ладное, и ближайший цветок выстреливает в тебя пыльцой с новыми сновидениями – чем-то про лето, океан, и её волосы, накрывающие твоё лицо волной тёплой мглы.
Моя волна пахнет травой и ветром. В её пене я встречаю себя, забываю о смерти, и только затем просыпаюсь.
Может показаться, что я проклинаю это место. В действительности, мои проклятия кишат желанием здесь быть. Я одержим этим городом. И ревностно переживаю всё, что с ним не так.
Все эти крикуны, циклопы и палатки – раны; свидетельства великого обмана, притаившегося в обещании американской мечты. И, в то же время, я искренне люблю этих людей, и радугу их лиц в забеге мясорубки судеб.
Только любовь может питать такую ненависть к порядку мясорубки, который, с одной стороны, демонстрирует возможность мира всех отовсюду, с другой – творит этот мир руками беженцев и рабов.
Любуясь им, ты любуешься итогами преступлений, утешаешь себя праведным гневом на дне океана, и продолжаешь покупать хлеб у пана, оплачивая насилие над теми, кого любишь, и процветание тех, кто заслужил орден сволочи.
Я не перестаю желать этот город, который раздражает меня, в первую очередь, потому, что я не знаю, как освободиться от своей зависимости от него, перестать быть соучастником красочной скотобойни.
Я иду по его улицам, и каждая заклёвывает меня образами и воспоминаниями, без которых меня нет – есть некое тело в жерновах имперского хозяйства.
Те, кто вменяют мне ненависть к этой стране, забывают, что у меня нет иного, лучшего отечества, где мне были бы рады, где я был бы «своим», и где мне не мешали бы быть: думать, что вздумается, говорить, что хочется. Я – человек с торчащими корнями. Вырванный из материнской клумбы, потерявший дом, и даже в радости наполненный тоской, свойственной всякому призраку.
Нет, я не ненавижу американский город. Я ненавижу лицемерие и равнодушие, расизм и нищету, полицейский произвол и корпоративный надзор, империю и её власть… Всё это есть везде. И под всем этим есть человек, ради которого стоит вести раскопки в ветре.
Падая духом, я сознаю, что живу своё самое лучшее время и место. Каждую ночь я мечтаю отсюда уехать. И каждое утро просыпаюсь в ужасе от этой мысли. Ещё от крика расиста и женоненавистника под окном.